Чужеродные Марго Гритт Чужеродные рассказы Москва, УДК 821.161.1-32 ББК 84(2=411.2)6-44 Г85 Редактор А Т Гритт М. Г85 Чужеродные : [рассказы] / Марго Гритт. — М. : Альпина нон-фикшн, 2025. — 280 с. ISBN 978-5-00223-354-0 Герои этих рассказов существуют в пузыре собственной реальности. Снаружи случаются большие катастрофы и мелкие расставания, гремят конфликты, исчезают редкие виды птиц и стираются из памяти знаменитые достопримечательности. Персонажи подмечают изменения и, цепляясь за символы прошлого, одновременно остаются собой и становятся чужеродными элементами не враждебной, но и не дружественной среды. Просто все они сами по себе — герои в жизни и жизнь в героях. Это не о поисках себя, а о том, насколько ты слился с окружением, да и так ли необходимо это слияние. УДК 821.161.1-32 ББК 84(2=411.2)6-44 Все права защищены. Никакая часть этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в интернете и в корпоративных сетях, а также запись в память ЭВМ для частного или публичного использования, без письменного разрешения владельца авторских прав. По вопросу организации доступа к электронной библиотеке издательства обращайтесь по адресу
[email protected] © М. Гритт, 2025 © Художественное оформление, макет. ISBN 978-5-00223-354-0 ООО «Альпина нон-фикшн», 2025 Посвящается Доре Past Perfect Мальчик сказал «проблемка» вместо «проблема», и первое, о чем Васьвась подумала: «А, он из тех, кто изъясняется уменьшительно-ласкательными словечками». Мальчик, конечно же, представился в начале встречи, но она плохо запоминала имена, отметила про себя лишь, что у него немецкая фамилия из двух слогов: что-то там и «манн» — «мужчина». Но Васьвась называла мальчиками всех мужчин в диапазоне от «мальчик на вид» до «мальчик в душé». Конкретно этому — ноги скрещены в лодыжках, вельветовые брюки древесного цвета и черная водолазка в стиле «мы-против-дресс-кода», запах дезодоранта с непременным temptation в названии — можно дать лет двадцать пять, только вот борода, выкрашенная в жемчужный оттенок по нынешней геронтофильской моде, затрудняла определение возраста. Вроде симпатичный мальчик, но раздражал жутко. Примерно на пятой минуте разговора Васьвась поняла почему. Рот! Уголки его губ словно кто-то приклеил к щекам скотчем. Ей стало любопытно, перестанет ли он протокольно лыбиться, 7 М если под нос ему сунуть дохлую крысу. Когда секретарша — тетка лет пятидесяти с невидимой бегущей строкой над головой «мы-против- стереотипов-осекретаршах» — внесла поднос, Васьвась на секунду показалось, что та прочла ее мысли и решила провести эксперимент с крысой. Но на подносе стояли три кофейные чашки, такие крошечные, что Васьвась с Шалевским невольно переглянулись: дома они привыкли пить кофе из пузатых кружек, украденных на гамбургской рождественской ярмарке. Ну как украденных — они честно заплатили за них залог в пару евро, просто не вернули. Ярмарка та почти сорокалетней давности проводилась с пометкой «восемнадцать плюс». На кружке Васьвась красовался голозадый Санта-Клаус в солнцезащитных очках, на кружке Шалевского — снеговик, который распахивал плащ как эксгибиционист. А ведь PastPerfect Шалевский мог запросто выбрать для именно тот день, хоть бы и шутки ради: надувной розовый фламинго, парящий над площадью, елочные игрушки в виде фаллосов, леденцы в виде фаллосов, ледяные скульптуры в виде — да, снова фаллосов, развешанные на прищепках семейники под козырьками киосков, аромат жареных сосисок. Пьяные от глинтвейна и какого-то совершенно нереального киношного Рождества, они примеряли вязаные шапки с ушками, грызли орешки в сладкой глазури — один кулечек на двоих, — гуляли по сияющему Репербану, много, неприлично много смеялись, точно школьники, разглядывая витрины секс-шопов, сражались с чайкой за сэндвич с селедкой — не спрашивайте, — но Васьвась помнит 8 Марго Гритт Чужеродные и другое: как мокрые следы от поцелуев стыли на ветру, как коченели пальцы, несмотря на шерстяные перчатки, как невыносимо было слушать по десятому кругу Last Christmas — она ни за что не согласится на голос Джорджа Майкла на повторе до скончания времен. — Я бы сказал даже, маленькая неувязочка. Манн подхватил кофейную чашечку двумя пальцами и беззвучно отпил, демонстрируя невероятные способности лицевых мускулов, — Васьвась даже решила провернуть такой трюк дома перед зеркалом и проверить, получится ли у нее одновременно растягивать губы в улыбке и складывать их трубочкой, чтобы пить. Выглядело отпадно. Шалевский тоже потянулся к кофе, только чтобы занять чем-то руки. Ни молока, ни сахара — эту экологически чистую дрянь он точно в рот не возьмет. Примостившись на самом краешке кресла, Шалевский подался корпусом вперед и по привычке чуть повернул голову влево, наверняка полагая, что никто не замечает этой странной манеры, — Ваcьвась столько раз говорила, что ему пора купить слуховой аппарат, но он отмахивался, не желая признавать очевидное. Выпендривался: «Я все равно могу предугадать каждое твое следующее слово». Тогда она называла что-то совсем непредсказуемое вроде «колоратура», и он переспрашивал: «А?» Манн продолжил: — Поскольку вы подаете заявку как пара, — «Спасибо, что не “парочка”», — успела подумать Васьвась, — нам необходимо, чтобы даты совпадали. 9 Past Perfect В ваших анкетах указаны разные дни. Вероятно, мои коллеги не прояснили вам, что день должен быть один. Один на двоих. В отличие от нее, Шалевский не мог сопротивляться действию зеркальных нейронов и растерянно улыбался Манну в ответ, не понимая, что, собственно, происходит. «Дура, какая же я дура!» — пронеслось в голове Васьвась. — Боюсь, я могла что-то напутать, — тихо сказала она, стараясь не смотреть в сторону Шалевского. — Вечно у меня проблемы с этими цифрами… Ничего страшного. Необязательно решать прямо сейчас. Вы можете взять время на подумать. — Но мы же решили… — подал голос Шалевский. Ерунда, — проговорила Васьвась, чувствуя, как пылают щеки, точно у школьницы, сделавшей глупую ошибку в слове «молоко» — оно же маячило у нее перед глазами каждый день за завтраком. — Всего лишь опечатка, давайте я… — Как я понимаю, торопиться некуда, — Манн, ни на минуту не переставая улыбаться, сверился с данными в планшете. Наверняка перепроверял пункт «Неизлечимые болезни». — А если мне завтра кирпич на голову упадет? — попытался пошутить Шалевский, но Манн счел это риторическим вопросом. Честно говоря, Васьвась ничего не напутала. Васьвась поняла инструкции правильно с самого начала. Но в последний момент она машинально 10 Марго Гритт Чужеродные Acqua eterna 12:14 3 июня, пт Москва Переменная облачность, +21° ПОЧТА (новых писем нет) ЗАМЕТКИ список дел купить билеты забронировать отель написать паше поговорить с мамой БРАУЗЕР билеты на самолет [поиск] Fly Hight Tickets http://www.flyhightickets.ru 44 Юрий Мамлеев Поиск авиабилетов [выбрать] откуда: количество пассажиров: Москва 2 куда: Венеция класс обслуживания: эконом когда: 10.06 обратно: 13.06 Фильтры прямой рейс с пересадками [найти рейс] туда: обратно: ExpressSky прямых рейсов нет 10.06, пт, 11:00 [сбросить фильтры] Москва • SVO ↓ пересадка: Будапешт, 4 ч. 10.06, пт, 15:20 Венеция • VCE цена: 86 510 р. [ввести данные пассажиров] СООБЩЕНИЯ Мама в сети приветик, пришли, пожалуйста, номер паспорта беру нам билеты 45 Acqua eterna Сеанс ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА : КИРИЛЛ, года, таксист, но совсем не похож на Роберта Де Ниро в молодости, как вы могли подумать. Худощавый, темноволосый, носит клетчатые фланелевые рубашки и потертую куртку цвета хаки… Ладно, возможно, все-таки похож. АННА, лет, студентка музыкального училища. Хорошенькая — так считает Кирилл. Играет на аккордеоне, потому что он наводит на мысли о Париже, а не свадьбах, о которых все вспоминают при виде инструмента. ИЛЬЯ, год, студент исторического факультета. Имеет привычку перекатывать пирсинг на языке — или что он там им делает во рту — и этим звуком жутко. всех. бесит. ЛЕРА, лет, девушка Ильи. Мы слышали, как кассирша кинотеатра, которой Лера нагрубила, назвала ее «фиськой», что кажется вполне заслуженным. Мамлеев ОЛЕГ, год, друг Ильи. Серьезный, наверное, кто-то даже сочтет его слишком серьезным, например Лера. Носит очки, но не потому, что хочет казаться умнее, а потому, что и правда плохо видит. ДИРЕКТОР КИНОТЕАТРА, неприятный во всех отношениях человек. КИНОМЕХАНИК. На протяжении всего действия остается за кадром, а потому его внешность и привычки вы можете домыслить сами. БИЛЕТЕРША, дородная женщина в летах, которой очень подходит прилагательное «земная». После начала сеанса исчезает навсегда. РАБОЧИЕ. Сколько рабочих нужно, чтобы выломать все кресла в кинотеатре? Вот столько их и должно быть на сцене. ЗРИТЕЛИ, мы. Кинотеатр в российской провинции. Не наши дни, по- тому что наши еще когда-нибудь наступят. 97 Сеанс На другой стороне Юна переучилась говорить не «в дом», а «домой». Юна приходила домой на рассвете, за несколько минут до того, как небо, похожее на чумазого пацаненка, начинало соскребать ночную коросту и отмываться в речной воде. Автобус останавливался в полутора километрах от деревни, и дальше женщины шли пешком через жиденький перелесок в потемках. На КПП показывали пропуска, стояли в очереди на досмотр, потом расходились по домам — всё в молчании. На пороге Юна отряхивала галоши от налипшей травы и грязи. Внутри свет не включала, становилась на колени, как для молитвы, шарила рукой по полу, нащупывала железное кольцо, тянула вверх. Чиркала спичкой, осторожно спускалась по ступеням, словно входила в ледяную воду. Внизу керосиновая лампа давала какой-никакой свет, но не грела. Юна переодевалась. Домашнее платье, аккуратно сложенное с вечера, ждало на стуле. Черный всем к лицу — так когда-то сказала мать. Юна отирала влажными салфетками разводы от дезодоранта на ткани. Воротничок давил на горло, но перешивать пуговицу она 115 М не решалась. Воротничок — напоминание. Помимо стула в подвале стояли ведро, чтобы справлять нужду, и древняя морозильная камера, не подключенная к сети, а потому служившая просто ящиком — в него Юна убирала одежду, в которой пришла, и рюкзак. Из морозилки пахло застоявшейся водой. Горячая еда в принесенных контейнерах мгновенно остывала, и в обеденный перерыв, сидя на том же стуле, Юне приходилось хлебать холодный суп, в котором успели поковыряться при досмотре. Глядя в карманное зеркальце, она заплетала косы и укладывала под черную косынку. Потом гасила лампу, поднималась на кухню, распахивала шторы и начинала день. Из кухонного окна открывался вид на реку, которая к тому моменту уже искрилась в первых лучах солнца , как спинка серебристой сельди. В детстве Юна носила в кармане крупные чешуйки, подобранные с земли после того, как мать почистит наловленную отцом рыбу, и представляла их серебряными монетками. Выход к реке преграждал тростник. Его развесистые пушистые метелки пугались и подрагивали от малейшего прикосновения ветра. Юна знала, что где-то в зарослях натянута проволока под напряжением. Правда, говорили, что она только так, для вида, никакого тока-толка в ней нет, но никто не решался проверить. Над вышкой, похожей на охотничий лабаз, привычно вился дымок, точно кто-то непрерывно курил одну сигарету за другой. Вышку возвели на останках разрушенного моста, о котором напоминали теперь только торчащие гнилыми зубами из воды 116 Марго Гритт Чужеродные О Первое: точка, оставленная простым карандашом, как будто картину хотели повесить на пару сантиметров выше. Нет, все-таки второе. Первое: ручки на дверцах кухонного гарнитура. Так вот, точка. Зоя столько раз смахивала с рамы пыль, но не замечала на кремовых обоях в мелкую розочку никакой черной отметки, которую она сперва приняла за насекомое и попыталась согнать тряпкой. Возможно, точку поставил Сережа. Двусмысленно звучит, подумала Зоя с усмешкой: он, конечно, поставил точку метафорически — в их отношениях, но мог и вполне буквально, когда вешал картину. Зоя вспомнила: кровать отодвинута на середину комнаты, застелена пленкой от строительной пыли, он на стремянке, в старых джинсах, заляпанных краской после ремонта, зовет ее: «Зай, мне нужна вторая пара глаз», она идет, облизывает лопатку, которой помешивала соус для тиккамасалы, чтобы не капнуло на пол, командует: «Ниже, ниже, выше… Вот так. Правее». Наверняка он держит наготове карандаш, а как иначе, она не помнит, пытается представить: вот он ставит 133 М отметку — точку, похожую на мушку, какие заводятся, если оставить фрукты на столе, — но она говорит: «В се-таки слишком высоко, давай чуть ниже», он переспрашивает: «Точно?» — она кивает, спешит на кухню, где подгорает курица, слышит, как дрель вгрызается в стену. Потом они как дети малые смеются над словом «чопик». Нет, Зоя не будет звонить ему и спрашивать. Утром она уже звонила, чтобы задать странный вопрос — привет, у меня к тебе странный вопрос — не сохранились ли у него снимки, на которых видны ручки на дверцах кухонного гарнитура? — Может быть, видео с того Нового года, который мы отмечали дома? Позапрошлого, ну ты понял. Сережа ничего не понял. — Какие ручки? — Ну ручки. На дверцах. Кухонного гарнитура. — Что с ними не так? — Именно это я и пытаюсь выяснить, — Зоя надеялась, что ее голос звучит достаточно спокойно. — Мне кажется, ручки были другими. — Какими? — Не знаю. Другими. — Так… — произнес Сережа беспомощно. — Просто ответь, есть или нет. Фотки, видео, что-нибудь, где видны эти сраные ручки. Зоя искала похожие в интернете — потратила часа два, — но тот магазин, где они заказывали мебель, недавно закрылся, а на сайтах по продаже подержанного хлама именно такого кухонного гарнитура она не нашла. Если что, все ручки остались 134 Марго Гритт Чужеродные Из косточки Ноги его быстрые, но ее — быстрей. Под босыми ногами ее — нагретый камень и мох, лечь да прижаться щекой, но нельзя останавливаться — догонит, и она мчится, чувствует кожей чужое дыхание — жжет, или то солнце подгоняет ее в спину, по-матерински настойчивое. О матери думает, что с матерью станется?.. Под босыми ногами ее — выжженная сухая трава, от нее щекотно, только вот не до смеха ей, ой не до смеха, дыхание сбивается — не чужое, ее. Ноги ее сильные, но его — сильней. Упасть на колени да помолиться, но нельзя, нельзя… И что толку молиться, слова понапрасну тратить, боги же не слепые. Боги — сообщники. Боги — на его стороне. Боги ловят ее в силки. Под босыми ногами ее — твердая земля — смягчается, и она вязнет в ней, как оса в амфоре с медом, проваливается по щиколотку, кости ее, косточки, трещат, ноги вытягиваются, пальцы растут, удлиняются до самых грунтовых вод, и те омывают сбитые в кровь корни, а руки, руки ее тянутся ввысь, к богам, пытаются поймать хоть одного 151 М за розовую пятку, но все без толку, и тогда ветки множатся, множатся — на каждого божка по веточке , — сколько их резвится там, тьма, только не достать, слишком высоко. Чрево ее черствеет, ноздри забиваются — придется учиться дышать заново; кожа грубеет, покрывается бурой коройкоростой. Тот, кто гнался, гладит ее шершавые позвонки, перебирает пальцами сверкающие от пота листья. Тело ее теперь, руки ее, ноги ее, вся она — не только для него, но для всех божьих тварей. Боги — шутники. В складки заползают насекомые — зудит нестерпимо, не привыкнуть, птицы гомонят, точно торговцы на рыночной площади, кожа висит клоками после свирепого зверья — вместо крови смола течет. Тот, кто гнался, припадает губами к ее ранам. Ветер дразнит, три века подряд, и не надоест же ему, тянет за руки, пойдем со мной, а она лишь гнется, не сойти ей с места. Солнце печет — опекает, от опеки его никуда не деться, оно ей теперь вместо матери. Дождь лупит по-отцовски нещадно, но дожди здесь — редкость, а потому благо. Путники отдыхают в ее тени. Весной она дает цветы — люди дышат ею, мнут в пальцах нежные лепестки, пьют медовый нектар как материнское молоко. Летом она плодоносит, три века подряд, они срывают золотистые плоды, горячие от солнца, вгрызаются в мягкое, податливое, а ей кажется, что в саму ее плоть. Позвоночник ее с годами искривляется, кости иссыхают, как девичья память о движении. В то лето переспелые плоды со стуком падают в траву, лежат 152 Марго Гритт Чужеродные Руины внутри Помню желтый зонт, точно из сериала «Как я встретил вашу маму», купленный в гулком подземном переходе у чернокожего парня. Иммигранты из Бангладеш и Пакистана высыпают на улицы, когда начинается дождь. Подстерегают сахарных прохожих, которые вот-вот растают под тяжелыми каплями, и предлагают им за пару евро разноцветные ombrelli. Хлипкие — мой не дожил и до третьего дня. Помню бесконечные ряды неподвижных фигур; из зала в зал одни и те же искусно вылепленные лица — ни единой улыбки. Неприветливые, как продавцы зонтов. Бронзовые мальчики с болотной патиной в складках плоти тянутся к сосцам волчицы, разинув рты, словно пытаются поймать языком снежинки. Нелепые. Ты бы сказал: «Нелепые», а я бы закатила глаза: «Ничего ты не понимаешь в искусстве». “Do you want a photo?” — спрашивает пожилая женщина в берете цвета красного сухого, и по акценту я догадываюсь, что она тоже русская. И тоже одна. Мотаю головой, изображаю вежливую европейскую улыбку, но не выдаю 157 М голосом нашу общность. Когда я выхожу из музея, понимаю, что это она хотела, чтобы я ее сфотографировала, но постеснялась попросить, а я даже не предложила в ответ. Помню, впервые увидела оливковое деревце, растущее прямо так, в городском саду — незамеченное, не тронутое детворой. Плоды словно подернуты патиной, как бронзовые скульптуры. В том сериале с желтым зонтом герой вывел теорию оливок: гармоничной будет та пара, в которой один любит оливки, а другой — ненавидит. Кажется, он ошибался: ты все время заказывал мне мартини с оливкой на дне бокала, забывая, что я не переношу даже запах. На консервной банке написано: «крупный калибр», будто на сувениры русским друзьям я выбираю пули. Помню черепки, обломки, камни. Скользкие от дождя — октябрь. Очередь в Колизей, очередь на Римский форум, очередь к Устам истины, очередь, очередь, очередь. Отметиться, отбыть положенный срок, царапнуть галочку: «Колизей? Да видела я ваш Колизей». Я из нового поколения колонизаторов. Выбираю маршруты согласно плану по захвату, ставлю невидимые флажки на завоеванных территориях. Коллекционирую впечатления в духе импрессионистов. Можно, признаюсь? Я избегаю возвращаться в те места, где побывала хоть однажды. Гонюсь за новизной — первым номером в крысиных бегах с призом в виде сладчайшей дозы эндорфинов. Мой Колизей навсегда останется в единственном экземпляре: холст, масло, день, пасмурная погода, гармония в сером, — он 158 Марго Гритт Чужеродные Исчезновение На месте Эйфелевой башни оказался пустырь. — Может, адрес не тот? — предположил Николя. Глупости не говори, — ответила Соня. Из парижской подземки, пропахшей мочой и люксовым парфюмом, их вытолкнуло на площадь Трокадеро вместе с горсткой горластых детишек в желтых жилетах. Асфальт покрывался редкими дождевыми плевками. Из-за французского pleuvoir Соня представляла, что дождь — слюни бога. Николя перед выходом предлагал на всякий случай захватить зонтик, но она сделала вид, что не слышит. Отрицание погоды — почти протест. Немного детский — как когда стягиваешь шапку в мороз назло взрослым, — но Соня не могла допустить и мысли, что встречу с ней испортит ненастье. выдавал принадлежность к туристам с головой, вернее, головой: вертел ею по сторонам так интенсивно, словно разминал шею на зарядке: р-р-раз-два, влево-вправо. Нацелил камеру телефона на знак «Ремонтные работы» — к макушке 163 М человечка с лопатой пририсовали дьявольские рога. Соне же как-то глупо и снова совершенно по-детски хотелось сойти за местную. Голову она держала прямо, даже зевнула на всякий случай и потянула Николя за руку, как ребенок в супермаркете нетерпеливо ведет родителя между полок с чистящими средствами и консервами в кондитерский отдел. Пара шагов от метро, повернуть налево, встать между двумя флигелями дворца Шайо — и она ее увидит. В воображении Соня проделывала этот путь сотню раз, прочерчивая ногтем линию на старомодной бумажной карте. Париж она знала наизусть — заочно. Полчаса назад, когда они спускались на станцию «Анвер», к ним на плохом французском обратился чернокожий парень с чемоданом, хромающим на одно колесико, — спросил дорогу к Сакре-Кёр, и Соня смогла по памяти подсказать короткий маршрут. Николя ею гордился. Пока ехали в метро, Соня мысленно сочиняла рассказ для девчонок с курсов французского: «В первый же день приняли за парижанку, представляете…» А потом вдруг распереживалась, что забыла упомянуть фуникулер, и все думала, как парень будет взбираться по длиннющей лестнице с чемоданом. Площадь, на которой они теперь стояли, пустела. Бог плевался, полируя плитку до зеркального блеска. Раскрывались зонтики. Соня щурилась, пытаясь понять, все ли в порядке с ее зрением, или дело в бархатной завесе дождя, опускавшейся на город словно театральные кулисы. Николя рядом издал неопределенный звук, похожий 164 Марго Гритт Чужеродные Мохо Первый раз это случилось в крошечной пекарне напротив центрального вокзала. После ночи в автобусе со сломанным обогревателем пассажиры выползали в предрассветный туман, хлюпали носами, разминали затекшие ноги, путали спросонья одноцветные чемоданы. Ее красный — ей подсказали купить самый яркий — загремел колесиками по брусчатке в общем хоре. Она не переставала думать о чемодане всю дорогу: опасалась, что сонные пассажиры, которых ночью водитель высаживал на полутемных станциях, схватят не глядя первый попавшийся багаж. По правде говоря, ничего такого ценного в чемодане и не было. Почти все пространство занимал горнолыжный костюм дурацкого розового цвета. Нет, она ни разу в жизни не стояла на лыжах, и нет, она ни в коем случае не собиралась (боже упаси!), но нигде, кроме магазина спортивных товаров, она не нашла подходящей теплой одежды. Ее пугали зимой, непривычной, пробирающей до костей. Ее пугали зимой, как детей пугают ночными чудовищами. Ее отговаривали. 191 М Но Ли успокаивала по телефону, обещала сводить в торговый центр, купить термобелье и нарядный вязаный джемпер из шерсти мериноса. В последние дни перед вылетом ей снилась белая земля. Она вспомнила, что первого нерожденного ребенка хотела назвать именем, которое на ее языке означало «снег». А ведь он в их «райском местечке», как писали в туристических проспектах, выпал всего однажды за последние двадцать лет, и об этом тогда говорили по новостным каналам во всем мире. В горле першило, хотелось есть. Пекарня на вокзальной площади каким-то чудом оказалась открыта в такую рань. Выпотрошенный грузовичок с кренделем на боку только-только отъезжал от дверей, и от одного этого рисунка у нее свело желудок. Последний раз она перекусила во втором, нет, третьем по счету самолете вчера днем. Холодный и почему-то липкий сэндвич на вкус оказался как картон. Между самолетом и автобусом она могла купить чего-нибудь съестного, но не знала как. Искала глазами автоматы, с которыми не пришлось бы вступать в диалог — одно нажатие на кнопку, касание банковской картой, и пачка орешков шлепается на дно. Не нашла. Из разговорника ей запомнилась лишь одна фраза, совершенно бесполезная. На их языке она могла сказать , только как ее зовут. А Ли звали не Ли, но она просила называть ее так, потому что здешним было не под силу выговорить ее настоящее имя. «Ты тоже называй меня так», — напоминала она матери. Настоящее имя 192 Марго Гритт Чужеродные Чужеродные So tief die Wurzel, so kahl das Land. Hier wuchsen Wälder. Tobias Нет человека, что был бы сам по себе, как остров, но этот старик был. Я так и прозвал его, Островом. Про остров я вычитал в какой-то дико заумной книжке — название как корова языком — того, а цитата врезалась в память, уж не знаю почему. Так-то я много книжек прочел, подбираю те, которыми Берлин не иначе как удобряет почву, — валяются прямо под ногами, бери не хочу. Я не привередлив, сгодится все, что на английском: ромком о любовном треугольнике, исследование по добывающей промышленности в развивающихся странах, справочник заболеваний желудочно- кишечного тракта, откровения секс-работницы. Как-то раз я нашел целую стопку учебников немецкого, но все упражнения оказались решенными, неинтересно. Боже, храни коробки с барахлом, которые берлинцы выставляют у подъездов, 200 Юрий Мамлеев приписывая на картоне от руки главный слоган шеринг-экономики, — и я сейчас не только про книги. В первую зиму благодаря сладкому словосочетанию Zu verschenken * я не остался без теплых ботинок, обзавелся собственной сковородой, сушилкой для белья и даже худо-бедно обставил комнатку. Изящное бирюзовое кресло в стиле барокко с потемневшей от влаги обивкой затаскивали без лифта на нашу мансарду вчетвером. Я делил квартиру в Кройцберге еще с тремя ребятами. На немецком для совместного проживания есть специальный термин Wohngemeinschaft, а если вы только переехали в Германию и охреневаете от длинных слов, для вас придумали сокращение WG. Парочка из Испании и аргентинец, которые ради меня переходили на английский, а между собой говорили почти на одном и том же языке. Почти! Их ужасно забавляло, например, что глагол coger на классическом испанском означал «брать», а в аргентинском диалекте — «трахать», и при любом удобном случае милая Паула разыгрывала аргентинца: предлагала “coge!”, сбивая его с толку, а потом показывала на кружку пива или тарелку с колбасками, мол, возьми. И никогда же ей не надоедало смеяться над этой шуткой. Паула изготавливала вручную украшения, продавала их на ярмарках и блошиных рынках и представляла собой ходячую рекламу своих товаров — разноцветные бусы в три ряда, миллиард фенечек на запястьях и даже вокруг щиколоток — никого * Отдам даром (нем.). 201 Чужеродные Заметки на полях каталога ИКЕА LIETAS Каркас кровати с системой хранения и изголовьем Цвет: белый Размер: Queen €. Матрас продается отдельно. Кровать LIETAS подарит вам качественный сон и поможет просыпаться с улыбкой каждый день. Застелите ее любимым постельным бельем, и она станет вашей тихой гаванью. Неподвластный времени дизайн покорит вас раз и навсегда. В пустой квартире чувствуешь нечто похожее на страх чистого листа. Бесконечные возможности. Бесконечные возможности наделать ошибок. «Как считаешь, это правильное место для кровати? — сомневаюсь я. — А стол лучше приставить к окну?» На самом деле ни кровати, ни стола пока не существует, но, как только мы переступаем порог нового жилья, мы начинаем играть в дом. 223 М Первое, что необходимо сделать при переезде, — обустроить место для сна. Можно прожить без всего, кроме кровати. Поэтому мы оставляем чемоданы и ищем на карте ближайший магазин ИКЕА. Нам говорят: «Каркас доставят через несколько недель. Германия, знаете ли», что переводится как: «Если хочешь получить все здесь и сейчас, выбери другую страну». «Но матрас можете забрать сегодня». Что ж, матраса вполне достаточно. The Beatles пели, что все, что вам нужно, — это любовь, но я говорю, что все, что вам нужно, — это матрас. ИКЕА разрешает опробовать любой, забраться с ногами, прямо так, в обуви, как будто мы в американском кино. Все равно что репетировать будущую жизнь. Каталог рекламирует идеальные ночи, не упоминая храп, борьбу за одеяло и случайные удары локтями. В магазине их невозможно отрепетировать. Поверьте, мы пытались. Я вспоминаю нашу первую совместную квартиру в Москве десять лет назад. Всего тридцать три квадратных метра, как в том убогом сериале на СТС. Я ее ненавидела. Комната-с-пальчик и кухня. Иногда я спала в ванне из-за слишком Громко дышишь! чуткого сна. В ванне нельзя вытянуть ноги или лечь на живот. Наутро тело ломит как в похмелье. Если вы переживете такие трудности в отношениях, вы переживете все. Площадь новой квартиры — шестьдесят пять квадратных метров, но снова только одно место для сна. Проблемы первого мира. А что вы мне сделаете: я в другом городе и сама себя осудила. 224 Марго Гритт Чужеродные Белый Впервые я понимаю, что такое свобода, когда беру напрокат велосипед и выруливаю на взлетно-посадочную полосу бывшего берлинского аэропорта. Летное поле с высоты птичьего полета напоминает раскрытую ладонь бога, которая обещает поднять тебя в воздух, едва ты на нее взойдешь. Взлетно-посадочная полоса пересекает эту ладонь как линия судьбы. Разгоняюсь посильнее, отпускаю педали, раскидываю руки самолетными крыльями и чувствую, как ветер лижет лицо, словно восторженный пес. Асфальт лоснится от полуденного солнца, и стрелки, по которым когда-то скользили шасси, мелькают под колесами. Эта свобода — не данность, за нее боролись. Не я — я просто пожинаю плоды. Первый пассажирский самолет вылетел из аэропорта Темпельхоф в году, а последний — окCirrus года. :, рейс авиакомпании Airlines, Берлин — Мангейм. А в полночь погасли огни на взлетно-посадочной полосе. Когда я раз за разом пересматриваю архивную съемку последнего дня Темпельхофа, от кадра с пустым табло 234 Юрий Мамлеев неизменно щиплет глаза, хотя я догадываюсь, что Time To Say Goodbye мной манипулирует трек , и вообще аэропорт в центре города — сомнительное удовольствие. Ближайший к нему район Нойкёльн с его парадной лепниной и крышами, словно вырезанными фигурными ножницами, после Второй мировой превратился в немецкий Гарлем: под самолетными брюхами соглашались жить лишь эмигранты да нищие студенты. Во время блокады Западного Берлина, когда Советский Союз перекрыл все пути сообщения с западным сектором, чтобы вынудить жителей сдаться, самолеты здесь взлетали и садились каждые девяносто секунд — Темпельхофский «воздушный мост» оставался единственной возможностью для союзников доставлять в город продовольствие. Американские летчики придумали сбрасывать берлинским детям сладости на парашютиках из носовых платков. Первого пилота «изюмного бомбардировщика» звали Гейл Хелворсен, но дети дали ему прозвище Uncle Wiggly Wings — при заходе на посадку он покачивал крыльями, чтобы они могли различить его самолет среди других. Блокаду года вспоминали шестьдесят лет спустя на торжественном вечере в честь закрытия аэропорта. Газетчики описывают фуршет на багажных лентах и отчитываются по меню: лосось в апельсинах, жареная оленина, парижский шоколадный тарт. Мне хочется верить, что среди гостей — те самые выросшие нойкёльнские дети, которые ждали когда-то как манну небесную американский бабл-гам и батончики Hershey’s, а теперь светски обсуждают ингредиенты для соуса кальвадос, поданного к оленине. 235 Белый Музей отчего края Мы стоим на аэродроме перед самолетным ангаром, очередь на взлетной полосе почти не движется, приложение с прогнозом погоды заявляет, что плюс тридцать пять ощущаются как сорок. — Хоть бы тенечек какой… — говорю я, втирая в плечи четвертый слой санскрина. — Такими темпами уже и солнце скоро сядет, — отвечает Нина. Нина — человек мудрый, несмотря на наряд, сверкающий пайетками, она нацепила розовую бейсболку, я же решила, что единственная моя соломенная шляпа, купленная на Кипре пять лет назад за три евро, не подойдет к коктейльному дресскоду. На мне платье — черное, атласное, на тонких бретельках, спина открыта — так и слышу бабушкин голос: «Шик-модерн», но подол электризуется, липнет к утягивающим капроновым колготкам, все время приходится одергивать. АНТИСТАТИЧЕСКИЙ АЭРОЗОЛЬ «ЛАНА» Тип: бытовая химия Датировка: начало XXI века 242 Юрий Мамлеев Техника: металл, пластик, промышленное производство утрачена крышка; использован полностью баллончик цилиндрической формы с металлическим корпусом и пластмассовым распылителем. На корпус нанесена этикетка с названием и инструкцией по применению. Аэрозоль предназначался для снятия статического электричества и предотвращения его накопления на синтетических материалах. Передан в музей анонимно с комментарием: «Искала в немецких магазинах — не нашла, в одном на меня посмотрели как на идиотку, мол, женщина, такого в природе не существует, в другом сказали, что спреи вообще запрещены, потому что разрушают озоновый слой. Пришлось из России везти, уж от одного-двух баллончиков ничего не случится». Весь русский Берлин тает на солнцепеке. На торжественное открытие вход бесплатный, вот все и согласились попотеть. Приходится ждать — запускают группками. Залитые лаком локоны опадают от влажности, каблуки утопают в размягченном гудроне. Мужские рубашки хоть выжимай. Мы стоим на летном поле, но мы никуда не летим. На карте аэропорт Тегель помечен душещипательной сноской: «Закрыто навсегда». Отсюда нам виден шестиугольный терминал с трапами по периметру — я читала, что на закрытии аэропорта гостям вручали бумажные очки такой же формы. В трещинах асфальта — выбеленный солнцем 243 Музей отчего края Красная нить Вместо сердца у нее был клубок шерстяных ниток, иначе как объяснить, что под ребрами чесалось так, словно каждое утро она надевала колючий свитер прямо на скелет и только поверх натягивала мышцы и кожу. Про сердце Тата, конечно, шутила, пока однажды не нашла на левой стороне груди розоватый островок, похожий на ожог от сигареты. Почесала, задела ногтем — и на поверхность вылезла нить. Грубая, точно свитая из сизаля, алого цвета. Кончик нелепо торчал из зудящей ранки. «Запишись к врачу», — посоветовал муж, когда Тата показала ему нить, но ей тогда было совсем не до того: она спешила уместить их московскую жизнь в восемь коробок размером сорок на шестьдесят. Выхватывала из выбранного наугад места в квартире какой- нибудь предмет, например половник или чехол на подушку с вышитыми листьями гинкго, и выносила скоропалительный приговор: половник отправлялся в коробку, на которой синим маркером она вывела «Кухня», а чехол оказывался в мусорном мешке. Времени выслушивать воображаемых свидетелей защиты — как можно, винтаж, такой нигде 257 М не найдешь — совершенно не было, до отъезда оставалась пара дней, и только раз Тата замешкалась, глядя на любимый, но как будто неуместный теперь свитшот с монохромным снимком города и надписью «Москва похорошела, а мы — нет». Мусорный мешок разевал беззубую пасть, словно просил добавки, но Тата в конце концов малодушно постановила перевести свитшот в категорию домашней одежды и скормила его одной из коробок. А ночью муж проснулся от какого-то мышиного шурх-шурх и застукал ее среди мусорных мешков, выставленных в тамбуре, — Тата потрошила их самозабвенно, с глазами восторженного воришки. Мешки пахли осенью и старьем — в такие московские дворники утрамбовывают скрученные временем листья цвета старческих пятен. — Мы же договаривались, любовь моя… — В свете растекшегося по потолку желтка одинокой лампочки муж щурился по-кошачьи и выглядел постаревшим. спросонья и вместо «Ничего лишнего» сказал: «Ничего личного». Тата не могла объяснить, что тот самый чехол на подушку с вышитыми листьями гинкго не лишне лишний! — ний — чехол напоминал ей о шуточном пикнике, который они устроили прямо в гостиной во время локдауна: она постелила клетчатый плед, так и не отстиранный от прошлогодних следов травы, накидала подушек, спустила с подоконника на пол горшок с фикусом, напялила шляпу и солнечные очки. Апероль шприц из «Пятерочки» и замороженная пицца. Пир во время чумы. 258 Марго Гритт Чужеродные Кто такая Дора Из всех людей в мире, живых и мертвых, я бы хотела поговорить с женщиной по имени Дора Кёстерке. ому-то может показаться странным, но я люблю бродить по кладбищам и вычитывать вслух свои черновики. Мертвые — превосходные слушатели: никогда не перебивают, никогда не критикуют. Сестра главной героини в сериале Fleabag говорит, что бегать трусцой среди надгробий неприлично, ты словно выпендриваешься перед покойниками, хвастаешься жизнью. Читать вслух, наверное, тоже невежливо — кичиться голосом перед теми, у кого его нет. В феврале я снова оказалась на кладбище округа Мариенфельде, куда не заглядывала с осени. На самом деле кладбища никогда не бывают тихими, как от них ожидаешь, а берлинские еще и звучат каждое по-своему: на одном всегда слышен перезвон подвесок из стекла, на другом мелодично колышутся на ветру колокольчики, оставленные здесь с Рождества. Я знаю самое шумное, за его забором — начальная школа, и детские крики 274 Юрий Мамлеев отражаются от надгробий — вот кого следовало бы упрекнуть в непочтительности. На этом же студеный воздух прорезал звук крутящихся разноцветных вертушек, воткнутых в ледяную землю. Кладбище вообще напоминало балаганчик, каждая могила — как прилавок с мягкими игрушками в тире, только эти выиграть нельзя. Та же скамья, тот же раскидистый клен над ней, тот же колодец, которые последний раз я видела в октябре, предстали передо мной в другом виде — не в ворохе желтых листьев, а укрытые снегом, wie gezuckert, как говорят немцы, — «присыпанные сахаром». В то мгновение я остро ощутила неподвижность пространства и динамичность времени — то, что недоступно туристу, который фиксирует пейзажи в одном состоянии и не застает их в развитии. Я больше не была здесь туристкой. Туристы не жалуются на немецкую бюрократию, туристы не стоят в очереди на просмотр жилья, туристы не сдают пустую стеклянную тару, чтобы получить залог. Но местной жительницей я тоже еще не стала. Кто-то сказал мне, что дом — там, где покоятся кости твоих предков. В этой мерзлой земле не лежало ни одной родной косточки. Могилы соревновались в пышности украшений, словно по количеству выставленных фигурок пухлых херувимов можно судить о степени любви к покойному. Эта же ничем не выделялась. Простая гранитная плита: имя и годы жизни. Можно пройти мимо, не заметив, если бы не последнее. – 275 Кто такая Дора