Please, pay attention when selecting pages for copying! Paging on the website is automatic and may not correspond to the original book's paging. To check if the number of the current book page matches the site's numeration please use the "Quick view" feature.

Pages from to

Please indicate not more than allowedPages pages

Export type:

Text file Link to viewer Google Drive

Text file

E-mail:

Send Logout from Google Drive

OK

Biography & autobiography/Personal Memoirs
OK

Бэлла Куркова ПОСЛЕДНЕЕ ИНТЕРВЬЮ Бэлла Куркова ПОСЛЕДНЕЕ ИНТЕРВЬЮ ЛЮДИ И КНИГИ Санкт-Петербург УДК 82-94 ББК 84 (2Рос-Рус)6 КТК 682 К93 Издание осуществлено при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций РФ Издательство благодарит за предоставленные фотографии Ирину Алексеевну Куркову Составитель Анна Коваленко Куркова Б. К93 Последнее интервью : воспоминания, эссе / Бэлла Куркова. – Санкт-Петербург : Фонд содействия развитию современной литературы «Люди и книги», 2024. – 336 с., ил. Бэлла Куркова — автор, редактор и ведущая целого ряда телевизионных программ, журналист, заслуженный работник культуры РСФСР, лауреат Премии Правительства Российской Федерации в области средств массовой информации. Ей суждено было стать не только очевидцем ключевых политических событий на переломе эпох, но и собеседником государственных деятелей, чьи имена уже вошли в учебники истории. «Последнее интервью» представляет собой сборник отредактированных устных рассказов Б. А. Курковой, которые были записаны в 2019–2021 годах для двух ее последних авторских документальных фильмов: «Нам некуда бежать друг от друга» и «Чукотка так и не отпустила нас». Это исповедь, оценка пройденного пути, взлетов, ошибок, успехов и разочарований. Это история о первых шагах в профессии, сделанных на Дальнем Востоке, об этапах становления Бэллы Алексеевны как журналиста в Ленинграде. Завершающие страницы расскажут о последней поездке Б. А. Курковой на Чукотку, подводящей своеобразный итог жизни. ISBN 978-5-6047884-5-5 ©  Б. Куркова, наследники, 2024 © #7; Ф онд содействия развитию современной литературы «Люди и книги», макет, 2024 ©  А. Веселов, оформление, 20 Я «Я НА ЧУКОТКУ ХОЧУ, ПОНИМАЕТЕ?» Из Хабаровска в Магадан вылететь было невозможно. Толпы людей. Такого количества народа, сидящего на бревнах, на досках, я не видела. Кто-то с кем-то ругался, кто-то плакал. У меня был билет куплен заранее. И я с этим билетом прорвалась внутрь здания. Смотрю, какой-то летчик вроде идет, в летном таком одет. Я уцепилась за его локоть. –  Вот, у меня билет! – показываю одной рукой. – Пожалуйста, скажите мне: что тут творится? Почему я по своему билету не могу улететь? –  Потому что нет самолетов. Нет самолетов на Магадан! иду за ним. Он пытался оторвать мои руки. Но не тут-то было, я вцепилась накрепко в его локоть. Он идет в служебное помещение. Я так и вплыла с ним в это служебное помещение. Говорю: – Ну, как-нибудь можно улететь? Ведь мне же выходить на работу. Меня не примут тогда, что я буду делать? 17 Он оглядел меня, и, видно, ему меня жалко стало. У меня косички еще такие были, хвостиками завязанные. Девчоночьи. Не походила я, конечно, на журналиста, да и вообще на какого-то специалиста серьезного. И ему, видно, стало меня жаль. Мы вошли в какую-то служебную комнату. И он вдруг говорит какому-то человеку, тоже в летной форме: –  Разрешите мне взять ее с собой. У нее билет есть. Ну, как ей тут, в этой толпе? Что ей тут делать? Я в кабину ее посажу. Ему дали добро. И я уже не отходила от этого летчика ни на шаг. Прилетела я в Магадан поздно, нашла таксиста, говорю: –  Мне, пожалуйста, гостиницу, которая ближе к обкому партии. У меня направление, бумага, что я направляюсь в обком партии для работы на Магаданском радио корреспондентом. Приезжаю в гостиницу, там полно народу, сидит тетка и говорит: –  Мест нет. –  Как это нет? Вот у меня такая важная бумага! Тетка повторяет: –  Ничего нет. Я тогда поставила свой чемодан возле нее и сказала: –  Если пропадет, отвечать будете вы! Вот тут свидетелей много! Я у кого-то спросила: – Где обком? И помчалась туда. Открываю дверь, вихрем влетаю. Поздно уже, после часу ночи дело было. Вижу впереди белую лестницу. Несусь, как угорелая, к этой лестнице. Уже несколько ступенек одолела. Вдруг меня догоняет милиционер, который на входе внутри стоял. Хватает за локоть: 1 что происходит на приисках Чаун-Чукотского района. Какое-то доверие между нами возникло. И вот у меня в руках направление в газету «Советская Чукотка». Обком купил мне билет на последний вечерний самолет. А Афанасьев вручил какие-то книжечки про добычу золота. ПОД ГРИФОМ «СЕКРЕТНО» Золото всегда притягивает людей. Особенно большое золото. Сначала открыли промышленное золото в 1929– 1930 годах в районе будущего Магадана. И город Магадан возник благодаря золоту. Юрий Билибин возглавил большую экспедицию и подтвердил наличие промышленного золота на Колыме. Причем большие золотые запасы. В 1939 году Магадан получил статус города. Железные дороги, дома, электростанции, чего только не строили! Тогда же появилась специальная организация «Дальстрой», которую возглавили самые главные чекисты нашей страны. Их переписка сразу шла под грифом «секретно». И говорили, что был даже протокол заседания Политбюро, где речь шла о том, что работать на этих приисках будут только заключенные. Этот протокол Сталин изъял и хранил в личном сейфе. Почему? Потому что там было расписано все про то, как работают заключенные. И какие заключенные. Когда Дальстрой начал работать, это была военизированная организация. И там начальник лагеря имел право принимать меры для устранения тех, кто не так работает. То есть по его приказу могли расстрелять, но могли и помиловать, и даже выпустить из заключения. Там жили по военным приказам. И все вольнонаемные люди становились тоже военными. Обычно они ходили 22 в гражданской одежде, но по большим праздникам были в своих мундирах. В 1941 году нужно было заключить договор по ленд-лизу на поставки самолетов и другого вооружения из Соединенных Штатов, чтобы помочь нам, пока второй фронт все обещали открыть. Американцы соглашались поставить оружие, но боялись, что СССР не расплатится. И тогда Сталин (не лично, а через кого-то) предложил президенту Соединенных Штатов Америки послать своего человека на Колыму – посмотреть несколько приисков, чтобы понять, каким огромным богатством золота мы располагаем. Уильям Гарриман, представитель президента США, был послан специально через Аляску. (Потом Гарриман станет послом Америки в нашей стране. И, видимо, неплохим послом. Во всяком случае, по фотографиям судя, он встречался со Сталиным чуть не каждый день.) Летчик, трижды Герой Советского Союза, вел самолет с Гарриманом. Самолетик был маленький и не мог долететь до Магадана без дозаправки. В совершенно безлюдном месте построили маленькую полосу, где борт мог приземлиться. И деревянный туалет соорудили специально для Гарримана. Дозаправка состоялась. Дальше Магадан. И оттуда сразу же полетели на прииски. Было три прииска, на которых решили показать месторождения. Отобрали наиболее здоровых зэков, которые более-менее прилично выглядели. Нашли охранников, что-то понимавших в добыче золота. Всех вымыли, причесали, постригли. Одели в новые рабочие костюмы. Поставили в бараках новые кровати с чистыми простынями и одеялами. Все как полагается. Гарриман приехал. Увидел, сколько золота. А там его несметное количество было, потому что добывали на 23 многих приисках, а свезли на эти три. Американский гость связался со своим президентом. И в этот же вечер в Москве и Вашингтоне был подписан договор о ленд-лизе. Все это я узнала потом. Ничего подобного в книжечках, которые мне дали в Магаданском обкоме, не говорилось. Но в них я могла прочитать, что в 1950-м году открыли промышленное золото в Певеке. Рассыпное и рудное. На Чукотке были найдены целые огромные узлы, на которых строились прииски, рудники. Следом за первооткрывателями летели самолеты с оборудованием, с теми, кто будет добывать это золото, и теми, кто будет его охранять. Летело новое население Певека, ЧаунЧукотского района. «Чукотка – кладовая безграничная. Там чего только нет: вольфрам, золото, ртуть, уран», – прочитала я в книжечках и благополучно оставила их в самолете, когда прилетела в Анадырь. ФАЛЬШИВЫЕ НОТЫ Мне надо из аэропорта попасть в Анадырь. Спрашиваю: Где взять такси? –  Какое такси? –  Ну, до центра города доехать. –  Ты по лиману поедешь на такси? Хотели бы мы на тебя посмотреть. Все вокруг начали дружно смеяться. –  А что такое лиман? – Я слова-то этого не знала даже. – Сейчас шуга. Сейчас местные нас разберут. Мы у них переночуем. А утром поплывем. Вот завтра через лиман переплывешь и окажешься в Анадыре. 24 И действительно, подходит ко мне какая-то женщина, говорит: –  Ну, пожалуйте ко мне. Сейчас попьете чаю, я вам постелю. Постелила все чистенькое. Я спрашиваю: –  А деньги? – и полезла в сумочку. Она меня остановила: –  Деточка, да ты что, какие деньги? Утром позавтракаем, я вас провожу на катер. Утром меня разбудили. Волосы у меня были длинные, и я еще с вечера накрутила их на самодельные бигуди – бумажки с тряпочками, ничего другого у меня не было. Прихорошилась. Я же ехала на первую свою работу. Доста л а наряд, который мне из Польши привезла Света Каргинова, моя подруга по университету. Она вышла замуж за поляка и мне подарила такой салатовый свитерок и широкую вельветовую юбку – зеленую, а на ней два желтых кармана. Вот я в зеленой юбке с желтыми карманами. Волосы покрашены зеленкой и завиты. Туфли на шпильках. Ресницы намазаны фиолетовой тушью, которую делали из мыла и пузырька чернил. Я оглядела себя в зеркало и себе понравилась. Я ехала во взрослую жизнь. На свою первую работу. Случилось это 1 октября 1959 года. И важно мне было не опоздать на работу. Иду садиться на катер. Много народу. Надо мной все смеются. –  Ты чего так вырядилась? –  Я же на первую работу еду. Какая-то женщина говорит: –  Да отстаньте вы от нее! Ничего, как-нибудь доберется. Только тебе там по грязи идти трудно придется. Поплыли. Я вышла на палубу катера, смотрю, горы, сопки кругом. Красиво. И тут я рассмотрела эту шугу – 0 Рубин почему-то поверил мне. Я ему рассказала про Гиперборею. Он спросил: –  Почему ты считаешь, что Гиперборея на Чукотке? – Она раскололась, континент раскололся на много частей. Большая часть на западе находится. В Белом море, еще где-то. Но хвост и голова – в районе Врангеля, в районе Певека. Это было потрясающее государство, судя по всему. Какое-то невероятное. Судя по легендам, люди, которые жили в Гиперборее, были как бы арийской расы. То есть белые. И вообще, человечество возникло гораздо раньше, чем предполагают ученые. И там сначала было бессмертие. Но они такие заманчивые, эти легенды!.. слушал-слушал и говорит: –  Чтобы не было ни одной зарисовки, ни одного очерка, пока не встанешь на ноги! ГИПЕРБОРЕЕЦ Прилетаю в аэропорт Апапельгино. С полосы взлетной видна кромка океана. Иду со своим чемоданчиком, думаю: «Надо подыскать какую-нибудь грузовую машину, чтобы двадцать три километра до Певека доехать». Оглядываюсь по сторонам. Вокруг поля, ничего не растет, кроме маленьких цветочков и травы. Ни кустов, ни деревьев. Ничего нет. А главное, ничего не пахнет. Вот не пахнет, и все. Думаю: «Куда же ушел запах?» А он и не приходил туда. Я долго потом пыталась найти что-нибудь пахнущее на Чукотке. Ничего. И я поняла, что такое запах, только тогда, когда улетела с Чукотки. Вот сели мы в Пермяцком округе. Вышли из самолета. И на тебя вдруг полыхнули запахи. Это было что-то невероятное. Пахло цветами, 31 пахло елками. Мы начали рвать траву. Начали отрывать какие-то куски веточек, коры. В общем, самолет был весь в траве, весь в цветах и весь в березовых листьях. Вот тогда мы поняли, сколько мы потеряли на Чукотке. Вот такая особенность этого края. Я доехала до Певека, самого северного города России. Кругом много маленьких домиков. Я не сразу поняла, что это бывшие лагерные бараки. Мне показали, где находится райком. Я очень удивилась, когда идти пришлось по каким-то сооружениям невероятным, нигде таких я не видела. Короба метра полтора над землей. В них уложены все электро- и тепловые магистрали, засыпаны опилками и обиты тесом. По ним и горячая вода была проведена в каждый барак. Везде лесенки, переходики всякие. Так приятно было бегать по ним. Это мое любимое потом стало занятие. Райком оказался двухэтажным длинным зданием. Подхожу к порогу, а там двое медвежат. Я спрашиваю: –  А почему медвежата здесь? –  Мать убили, вот они пережидают у нас здесь, потом их отвезут в Магадан. –  А можно я их покормлю? Мне дают бутылочку. И тут меня один медвежонок как тяпнет за палец – кровь полилась. Он тут же начал облизывать мой палец, сосать его. Ребятам-геологам фотоаппараты выдавали только тогда, когда они отправлялись в партии. И вообще, это было время, когда не принято друг друга снимать. Надо смотреть и запоминать душой. Но кто-то в тот первый день и первый час моего пребывания в Певеке имел при себе фотоаппарат и сделал фотографию, которую потом мне подарил. На ней я, на мне шаль, пальтишко и двое медвежат, которых мы кормим. 4 денческие песни, которые мы пели в университете. Едем, я подбрасываю дрова, чтобы не замерз двигатель и чтобы не замерзли мы оба. И если я вдруг на минуту замолкаю, водитель говорит: –  Ты замолчала. Я опять петь начинаю. Там я узнала, что такое миражи. Когда едешь больше суток, миражи начинаются. Тебе видится Певек, что ты доехал, вот – фонари, вот – бараки. Я говорю: –  Ой, приехали, – и начинаю аплодировать. Водитель мне: –  Закрой глаза на одну минуту. Потом увидишь дорогу. дороги-то не было. Одно бездорожье. Так я поехала в свою первую командировку. ОСЕННИЙ СЛЕТ Когда я приехала на прииск Комсомольский, он толь- ко строился. Причем строилось со смыслом, учитывались все удобства. Новый промприбор промыл там чего-то. Промприборы – это такая техника, с ее помощью отвалы породы промываются водой. Все ненужное сбрасывается. А вот золото оказывается внизу, в воде. И его оттуда достают. Мне дали два камушка на выбор. И говорят: –  Как ты думаешь, что здесь – золото, а что – не золото? выбрала тот, что блестит. Но это было совсем не золото, а порода, которая иногда сопровождает золото. Природный вид золота – непрезентабельный, это не золотые слитки, которые лежат в банках. Я сама нашла небольшие самородочки и сдала в весовой, когда покидала прииск. 35 Мне понравились два человека: Лаврентий Павлович Муляр, директор Комсомольского, и Геннадий Каиров – парторг этого прииска. Я ничего еще не знала, и, надо отдать должное Муляру, он сам провел меня по всем точкам прииска Комсомольский. Я вызывала, наверное, чувство сострадания. Я была тощая до невозможности. Маленького роста. Не тянула даже на свой возраст. Два хвостика завязывала на голове или один большой хвост. И вряд ли сначала они думали, что из меня что-то получится. Но все помогали мне. На Комсомольском мне очень понравилось, несмотря на то, что были очень далекие дороги от одного промприбора до другого, где мылось золото. Понравились лица ребят. Им устроили призыв по путевкам комсомола. Там было много молодых. Я даже на танцы там успела сходить. И с рабочими с промприборов танцевала. Совершенно потрясенная приехала я с прииска Комсомольского: и золото в руках подержала, и все посмотрела. Кроме этого, в сердце у меня – алые паруса. Бывает, наверное, такое наваждение. Когда такое чувство на тебя сваливается. Да еще в райкоме партии! Поскольку жилья своего у меня так и не было, пришлось мне ночевать у Стэллы Скляренко и ее родителей. Поселок замирал приблизительно к 12 ночи, когда все выключали свет. Когда бараки замирали, мне становилось одиноко. В один из первых дней я вышла поздно вечером и почувствовала, что еще не совсем, не до конца приклеилась к Певеку… Через два дня отмечают окончание полевого сезона. Всегда оно в начале зимы праздновалось, в клубе собралось все местное начальство геологическое. И все остальные геологи. Это всегда был большой праздник. Я была приглашена, потому что я – корреспондент. 8 Этот вечер был особенный. Меня познакомили в клубе практически со всей интеллигенцией Певека. И люди это были очень интересные. ЧЕМОДАНОВ На следующий день мы сидели с Чемодановым над статьей. С Николаем Ильичом я как-то сразу нашла общий язык. Он так просто держался, хотя был самый главный человек в геологии. Его уважали и враги, и друзья. Существовало соперничество между первыми геологами, которые открывали Колыму, и теми, которые открыли золото на Чукотке. Когда Чемоданов открывал золото на Чукотке, все возражали: –  Нет там никакого золота. Ничего там не будет. А Николай Ильич настаивал: –  Там есть золото. Породы совершенно такие же, как на Колыме. Николай Ильич Чемоданов работал в Тенькинском районе на протяжении десяти лет. Чукотка и Магадан тогда были едины, то есть считались одним районом. И однажды Чемоданов на одном из совещаний в Магадане заявляет, что хотел бы перевестись в Чаун-Чукотское РайГРУ (геологоразведывательное управление). Золото там искать. Его не сразу поняли. Место это считалось бедное, никудышное. Все колымские не воспринимали Чукотку, не верили, что там что-то будет. Все привыкли к тому, что Чукотка оловянная. Подумаешь, олово добывают. Хотя Чукотка во время войны очень выручила страну. Но ее как золотоносный район отвергали начисто. И вдруг Чемоданов, лауреат Сталинской премии за Колыму, сам просится туда. 39 Против него поднялась целая борьба. Cовещание за совещанием. Надо или нет на эти поиски тратить народные деньги? Золото влияет на поведение человека. На совещании все золотари вальяжно себя вели, как великие. Причем у них у каждого была своя точка зрения на добычу рассыпного золота, на добычу рудного золота, где оно есть и где его нет. Но Николай Ильич имел друзей в министерстве, он всюду разослал записки, использовал все свои силы. Завертел все и стал первооткрывателем золота на Чукотке. Богатейшего узла золотоносного. «Открыто промышленное золото на Чукотке», – пишет он в докладной записке начальнику Дальстроя. Чемоданов, как и все, кто были на руководящих должностях в РайГРУ, получил генеральское звание. Но узнала я об этом буквально дней за десять до отъезда, когда покидала Чукотку. Я не думала, что больше не встречусь с Николаем Ильичом. Но он рано ушел из жизни. Почему-то все геологи рано уходили из жизни. Работа очень тяжелая была… Николай Ильич был сложный человек, очень разборчиво подходил к геологам. И строгий был. Но с ним было интересно работать. Старинный большой стол у него в кабинете с зеленым сукном. Всегда абсолютно чистый, это, наверное, кагэбэшная привычка. Ни одной бумажки никогда, хотя он писал записки. Тогда, зимой 1959 года, Чемоданов срежиссировал мою статью сам. Я гордилась тем, что получила благодарность от своей редакции за отличный материал. Но настояла, чтобы подпись в газете стояла Чемоданова. А потом мы с ним продолжили. Мы сделали статью «Вчера – лотки, сего д ня – драги». Она занимала две полосы газеты. Целый проект публикаций о геологах был составлен на год вперед. 3 вспоминали о нем, как о невероятно красивом человеке. Очень молчаливом. За ним гонялись журналисты, а он убегал от них. И вдруг он заболел. А на мысе Шмидта была страшная пурга. И вертолет с врачом не мог сесть. Его отправили на вездеходе. А это очень тряское дело – доставить тяжелобольного человека на вездеходе. В больнице сделали операцию, у него что-то не в порядке было с желудком. Через два дня Власенко не стало. Он умер 13 августа 1962 года. Леше не было и сорока лет. Хоронили его с большим почетом. И это был почет не придуманный, а особый. Все знали, что Власенко был зэк. Все знали, что он был сверхталантливый человек. И очень скромный. Лешу похоронили. Проходит несколько лет, кто-то приезжает. Хотели разыскать могилу, но она куда-то исчезла. Нет ее, и все тут. Не оставили места, куда люди, в благодарность за то, что он делал для своей родины, могли бы прийти и положить хотя бы иван-чай или великолепные незабудки чукотские. Как клеймо какое-то поставили на человека. Хотя все знали, что он невиновен, что зря отсидел. Что он сделал то, что не могли сделать самые знаменитые геологи: открыл большое золото Чукотки, которое много лет будет приносить большой доход нашей стране. «Я У ВАС ВСЕМУ УЧУСЬ» В один из дней меня разыскал Маршал, мой новый друг, который опекал меня. Он повел меня к бараку, где располагалась редакция районной газеты «Чаунская правда». И говорит: –  Пока вы не устроены, вот этот столик, маленький столик можете занимать. И даже от нас можете звонить в Анадырь. Или Анадырь пусть вам звонит. 44 Я приехала работать в собкоровском пункте «Советской Чукотки». И делилась с «Чаунской правдой» информацией. У них не было денег на командировки, а я очень любила командировки. И поэтому, куда бы я ни ехала, я в запасе привозила и для них информацию. Сюжеты, которые не повторялись в «Советской Чукотке». И по этому у нас сложились с «Чаунской правдой» теплые отношения. неделю надо было три информации давать по телефону. Причем было ограничено время. Скажем, вот утром тебе давали один час. И в течение этого часа можно было передать информации и даже целые корреспонденции. Днем в три часа дня тебе давали время тоже в пределах часа. Ты мог продиктовать что-то свеженькое для газеты «Советская Чукотка». А уж дозвониться кому-то из родных в другие города – это последнее дело, это почти не получалось. Да вдобавок ничего не слышно было. Когда ты разговариваешь, ты не можешь сказать: «Прииск Комсомольский», надо сказать: «Хозяйство Муляра». Как только ты говоришь: «Прииск Комсомольский», тебя обрывают: –  Вас предупреждали? Сейчас отключаем. Говорите как положено. И несколько раз бывало, что меня отключали. Хотя вражьи голоса прекрасно ориентировались, где прииск Комсомольский, где хозяйство Муляра. Ужас, какие задания мне присылали по всяким починам партийным. Писать приходилось про промприборы, про драги. Это действительно было очень сложно. Я ломала себя. Кроме этого, у нас были очень строгие правила в газете, нужно было 40 процентов штатных материалов, а 60 процентов материалов нештатных. И за этим 6 –  Ты ведь журналист. Тебе надо следить за своим обликом. За своим поведением. И за тем окружением, которое с тобой рядом. Потому что от этого зависит твоя репутация. И доверие людей к тебе. Мне это внушили довольно быстро, и я очень рада была, что этому мгновенно научилась. НЕ С КЕМ ПОГОВОРИТЬ Сижу как-то за своим столом в «Чаунской правде», пишу материал, вдруг входит райкомовец Маршал. –  Пошли, – говорит. – Куда? –  Смотреть жилье. Вот тут я и пригляделась, что такое Певек: поселок абсолютно одноэтажный, бараки зэковские. Мой райкомовский друг приводит меня в один из бараков. Коридорчик, по одну сторону двенадцать комнат и по другую – двенадцать. Рядом огромная, по самую крышу, помойка. Жуткая помойка. Туда все можно было выносить. И, собственно говоря, другого выбора не было. Сваливали все прямо под окнами. Я сказала: –  И как я буду жить рядом с такой помойкой? –  Как все живут, – отвечает райкомовец. – Весной все бульдозерами скинем в Северный Ледовитый океан. –  Вам не стыдно океан засорять? –  А это, – говорит, – все утонет. Я развела руками. Но потом выяснила, что помойка эта – Клондайк. Это замечательно. Потому что на помойке мне нашли раскладушку. Ее отмыли, починили, но часть тех штучек, на которые натягивают полотнища раскладушки, не смогли приделать. Говорят: –  Может, обойдетесь? 47 –  Да. Обойдусь. Простыни показали, где купить. А матрас был. На помойке нашли шкаф самодельный для платьев и для белья. Его красили прямо в комнатушке, которую мне дали. И предложили: –  Давайте мы вас пока на три дня поселим в барак геологов. Они сейчас все в отъезде. Вы там переночуете три ночи. Придете, а тут все будет чистенько, все будет хорошо. Барак геологов был огромный. И назывался почему-то «Рахмановка». Он стоял на самом берегу пролива, где уже кончался Певек. Я не знаю, что там находилось в лагерное время, но барак был поистине гигантский. И это было не удивительно. РайГРУ громадное, партии большие. Шутили, что там даже тараканы были ориентированы на поиски и добычу золота. Временами там приходилось по семь человек на место, но в итоге потом находили, где всех расположить. Многие самые знаменитые геологи прошли через эту «Рахмановку». Это было настоящее жилище геологов. Посреди барака стояла железная печка, и на ней всегда кипел чайник. Как-то раз меня пригласили как журналиста на комсомольское собрание в РайГРУ, где все геологи размещались. Это было большое двухэтажное здание. Над входом – череп какого-то доисторического животного. Строгая пропускная система. В РайГРУ в тот день обсуждалось начало нового полевого сезона. Мы выходим оттуда с парторгом Травиным. Он такой весь застегнутый на все пуговицы комсомолец. Тут навстречу нам по коробам идут ребята. И Травин говорит одному: –  Куваев, а ты почему не был на комсомольском собрани 4 –  Да не нужен он тебе. Обойдешься без него. Знаешь, сколько ты тут друзей найдешь? Я сделаю все, что- бы тебе никогда плохо не было. Вот с этого началась наша дружба с Олегом Куваевым. УЛАНОВОЙ НЕ ВЫЙДЕТ Олег меня Белкой обычно звал. Иногда Люськой. Он знал, что я крещена была Людмилой. Годика два мне было, я без конца болела. И мама мучилась оттого, что я болела. И какая-то одна знакомая старушка маме говорит: –  А ты потихоньку свози ее в церковь, давай я тебе подскажу куда. Было это недалеко от Брянска. И мама привезла меня в какую-то церквушку. Мне взрослые наказали: – Все, что происходит сейчас, ты должна забыть. Не должна вспоминать и не должна никому рассказывать. И не должна ничего говорить отцу. Вечером, когда мы приехали домой, та старушка маме сказала: –  Сними с нее крестик и зашей в подушечку, пусть она спит на этой подушечке. И меня еще раз проинструктировали: ни в коем случае ничего не говорить отцу. Вот после вечерних полетов отец появляется на пороге. Только вошел, я бросилась к нему и потащила к своей подушечке. Взяла его руку, чтобы он нащупал крестик. Он разодрал подушку, увидел крест. –  Что это? Я рано начала говорить – ну и, как умела, все успела рассказать про то, что происходило в церкви. Был это 37-й год – самый опасный для жизни. Самое посадочное время. Отец военный, член партии. Посмотрел на маму и говорит: 55 –  Что ты наделала? Ты хочешь, чтобы меня расстреляли? бы донесли, то его бы точно расстреляли. Никто не донес, слава Богу. А дальше он сам нас бросил. Та жизнь, о которой я рассказывала Олегу, действительно поменяла меня. Все это произошло из-за отца. Мы с мамой остались одни. И конечно, это была уже совсем другая жизнь. После отъезда отца я заболела и попала в больницу. Там детей стригли наголо, у кого вши были. У меня волосы были совершенно белокурые, до плеч опускались. Белокурые и кудрявые. Когда мне эти кудри расчесывали, я орала диким голосом, потому что больно было невероятно. Их много было, этих кудрей. И я всячески протестовала против их расчесывания. Стричь меня в больнице не собирались, но у меня была температура, и я кричала: –  Я хочу, чтобы мне остригли волосы! Мама утром за мной пришла, ей меня вынесли, а она говорит: –  Была девочка, а вы мне принесли мальчика. Какой крик я подняла там: –  Мама, ты что, это я! Волосы уже белокурыми не выросли и никогда не стали кудрявыми. Приходилось прибегать к краскам. Но с красками я очень много экспериментировала. У меня были волосы зеленые, у меня были волосы бордовые. Зеленые волосы были зеленкой покрашены. Бордовые волосы – акварельными красками. Были волосы синие, сиреневые. В общем, почти все цвета я испробовала на своей голове. Когда мы с мамой жили вдвоем, я все время с ней была в парткабинете. В войну у нее была карточка 400 граммов хлеба, и у меня карточка 400 граммов хлеба. Вот, собственно, весь наш доход. Хотя в райкоме партии, при 5 ЧУКОТКИ В СПИСКЕ НЕТ Я уже перестала думать о каком-то мифическом человеке, настоящем отце, который когда-то был в моей жиз- ни, но мама вышла во второй раз замуж, я ей этого простить не могла, естественно. У мамы появилось двое детей. Родилась Наташа и родилась Ирина. А это уже вызвало у меня ревность. Мама все это, оказывается, понимала. Что у меня депрессия идет от этого удара, который я получила в пять лет. И никогда ни отчим, ни она меня не ругали. Ни за шторы, ни за что. И когда мама много-много лет спустя попыталась передо мной извиниться, даже на колени встать передо мной, что она виновата в том, что я выросла без родного отца, я ее подхватила почти у пола. Я говорю: –  Мам, ты чего? Я эту дурь давно выбросила из головы. Все у нас хорошо, все замечательно. Маму я, конечно, очень любила. Отец, отчим мой Алексей Иванович Курков, был замечательный человек, он не разрешил маме тратить ни рубля из алиментов, которые присылали мне, не давал в хозяйство их употреблять. Их копили для меня. А я про алименты эти ничего не знала. Уже потом мне почтальон, которая приносила эти деньги, рассказала. Помню, всем шили к какому-то празднику платья, и я попросила, чтобы мне тоже сшили новое платье. А мама мне говорит: –  Денег нет. А я ей дерзко: – Но вы же на меня алименты получаете, большие деньги. Мама молча ушла в другую комнату. Платье новое у меня появилось. И опять мама и отец ни слова мне не сказали. 66 И вот ситуация: я понимаю, что в аттестате зрелости придется поставить мою настоящую фамилию. В классе я была Бэллой Курковой. Мы переезжали с одного аэродрома на другой, и никто ничего не знал о нас. И потому мне было стыдно, что во время вручения аттестата откроется, что я неродная Алексею Ивановичу дочь. Я раздобыла адрес (из квитанции об алиментах) и написала своему настоящему отцу: «Откажись от меня, мне нужно сменить фамилию. Потому что ты мной никогда не интересовался». В ответ пришло сухое письмо: «Я не откажусь. Ты боишься, что тебе придется в моей старости за мной ухаживать?» Я не боялась этого, мне такое и в голову не приходило, что нужно еще за ним ухаживать. Обидно мне было, что у всех родные отцы, а он никогда мной не интересовался. Так любил, и вдруг бросил нас. Это было для меня потрясение. Я благодарна Алексею Ивановичу за все, что он для меня сделал. Он пошел к старшему военпреду, который еще и народным депутатом был. Рассказал историю, что будто бы потеряли мое метрическое свидетельство. Меня послали по врачам, которые спрашивали: –  А когда ты родилась? Я отвечала: –  Мама говорит, двадцать шестого декабря тридцать пятого года. Так и написали. В общем, выдали мне новое свидетельство о рождении, согласно которому я Куркова Иза бэлла Алексеевна. Отец у меня – Курков Алексей Иванович, и мама – Ольга Петровна. Еще в школе, где-то в восьмом или десятом классе, я придумала себе «программу жизни». Я тогда была убеждена, что могу заранее спланировать всю свою жизнь. Я мечтала стать журналистом. И придумала, что вначале 0 Я начинаю спорить с комиссией. А мне говорят: –  Подумай, как же ты поедешь в Магадан там или на Чукотку? Ты посмотри на себя. Ты же сплошное самовычитание. была очень тощей. Маленькая, худенькая… Я говорю: Я все выдержу. Давайте мне этот Магадан, я там разберусь, в Магадане. В общем, с большим трудом я получаю Магадан. Я даже плакала на комиссии: –  Не отдавайте никому Магадан, дайте мне. Дали мне Магадан. Стали меня собирать. Мама купила мне светленький чемодан, я туда все свое уложила, потом мама запаковала. Впервые все эти откровения, связанные с семьей и моей жизнью, я рассказала Олегу Куваеву. Потому что и он мне все откровенно рассказывал. ОЛЕГ КУВАЕВ Куваев незадолго до меня появился на Чукотке и еще недавно был студентом. Он начинал свою практику в поселке Эгвекинот. Когда практика закончилась, уехал в Магадан, в геологическое управление, но надеялся получить вызов для работы на Чукотке. Он работал в своих первых партиях. И был чрезвычайно талантливым геофизиком. Удивительный жизнелюб, очень веселый, радостный по натуре человек. Он мечтал о том, что проживет долгую жизнь, опустится на дно Северного Ледовитого океана. Верил, что найдет золотую бабу аримаспов и серебряную гору, где можно ножом отрезать от горы серебро чукчей. Про Гиперборею я прочитала, еще когда училась в университете. И оказалось, что мы с Олегом Куваевым 71 помешаны на этой мечте. Каждый по отдельности. Он узнал о ней, когда учился в Геологоразведочном институте в Москве. Мы быстро подружились с Куваевым. Он был старше меня на один год. И вот как-то Олег собирается в длительную командировку в Магадан. Я попросила его, что- бы он зашел в библиотеку и посмотрел, что там есть по истории Чукотки. Олег говорит: –  Самый лучший источник, если тебе нужно узнать о строительстве социализма в Певеке, это Наум Пугачев. –  Кто такой Наум Пугачев? –  Наум Пугачев был послан сюда в начале тридцатых годов. Чукотка тогда Хабаровскому краю подчинялась. Он пообещал что-то узнать и написать мне. Когда Олег прислал свое первое письмо, напечатанное на машинке, я, не распечатывая, отправила его назад со словами: «Письма имеют ценность только тогда, когда они написаны самим человеком. Потому что я смотрю на твои буквы и понимаю, в каком ты настроении писал. Что с тобой происходит. Это чувствуешь через письма». Дальше все письма он мне писал от руки. Как геофизик Куваев занимался специальными измерениями. И я понимала, что, действительно, это жуткая работа. Очень рискованная. Он и его команда садились на маленьких «аннушках» на дрейфующий лед. Асы-летчики и асы-геофизики. Измеряли приборами, что находится под дном Ледовитого океана. Причем это были такие короткие посадки и подъемы. Посидят, измерят, взлетают и опять садятся. Так продолжалось с утра и до ночи. А дальше они шли спать. И вот, ко гда он заканчивает письмо, обычно пишет: «Ты знаешь, летчики бунтуют, они устали, требуют, чтобы выключи 4 Его величество Северный Ледовитый океан – он особенный. Подходишь к нему, и такое впечатление, что он дышит и разговаривает с тобой. И ты ощущаешь какое- то и свое величие, а не только этого океанища. Твое величие в том, что ты приехал сюда набираться мужества, всего самого лучшего, что может быть в мире. Земля эта так прекрасна! ШЕФСТВО Я переселилась в свой барак. Он был на улице Сталина. Номер дома не помню, но номер телефона помню – 2-24. Плитка – самое большое достижение цивилизации – была. Обыкновенная: четырехугольная, керамика. На ней я грела вилку и накручивала кудри. И у меня от этого всегда были обожженные руки. У меня была раскладушка, она скрипела, буквально орала. Белье постельное я покупала каждую неделю, по- тому что не знала, где и как его стирать. Мне все помогали устроиться на новом месте: и ребята из Гидрометцентра, и геологи. И, конечно, мой новый райкомовский друг. На помойке нашли доски «сигнальные». Когда я работала, то плотно закрывала ими окна. Это был знак, что ко мне даже стучаться нельзя. А когда я не работаю, у меня два окна были нараспашку. Заходи – будет тебе кофе. На тумбочке стояли плитка и джезва. Чайник и ведро с водой. Каждый сам варил себе кофе. –  Хочешь строганину? – Пожалуйста. Залезай на один из подоконников. Там и оленина, и какая-нибудь рыба. Рыбу свежую я не ела никогда. 75 Только соленую. Я и оленину полгода не ела. Я проехалась на оленях, и после этого просто не представляла, как я могу есть оленье мясо. Ела только красную икру, ее было много. Свежего засола. А еще у меня стояла вазочка на тоненькой-тоненькой ножке. И каждый входящий приносил взятку – шоколадку небольшую. Я шоколад не ем теперь уже много лет, как уехала с Чукотки. 60 лет не ем шоколад, не выношу. На всю жизнь наелась. У меня стоял столик такой маленький – столиктумбочка. Я открывала дверцы и ноги туда вставляла в тапочках. И это у меня был рабочий стол. Когда Олег уезжал и сказал Сергею Гулину: «Ты помоги Белке устроиться», – Гулин мне притащил чертежную доску. Положил на тумбочку, в которую я ноги засовывала. Так как она покато лежала, писать стало гораздо удобнее. Я не хотела брать. Зачем подношения? А Гулин говорит: –  А так удобно. Ты попробуй. Я тебя отведу к хозяйственнику, ты скажешь ему спасибо. На том и договорились. Действительно было удобно. Куваев и Гулин просто взяли опекунство надо мной. Вот приходят они с Сережей ко мне. Разговариваем. Они книги принесли. У Сергея кто-то в магазине работал, в книжном. И пришли бандероли с книгами. Сереге достались Джойс и Фицджеральд. Мне – два тома Хемингуэя, по тому Ремарка и Грина. Потом мы поменялись книгами. У нас был свой мыс, совершенно замечательный, изумительный. Он справа был от основной горы, Певекской двуглавой толстой горы. Мы туда ходили. Олег, я и Сережа. командовал Олег: – Молчание! 7 разгрести и посмотреть, что там под ним. Никакой земли не видно, ничего подобного. Вот такие чудеса на Чукотке есть. У океана магическое воздействие на человека. Я все гда гордилась, что жила на берегу Северного Ледовитого океана. И я рада, что моя молодость прошла не среди суеты какой-то, а в этом совершенном умиротворении. В этой невероятной красоте. ТАЕЖНЫЙ БАЙРОН Каждый по-разному попадал в Певек. Кого, как меня, манила романтика, кого звала геология. Работать на вечной мерзлоте тяжело, но интересно. Народу было не так много в поселке Певек. Правда, когда открыли золото, самолеты только и успевали везти народ на трактовую, в поселки, которые далеко от Певека располагались. Добыча золота началась полномасштабно. И поиски золота увеличились. И поэтому народу прибавилось. Но все равно мы все, живущие в Певеке, знали друг друга. Каждый день ты по этим коробам ходишь, встречаешься, сталкиваешься с кем-то. Даже был такой обычай: просто говорить «здравствуйте» человеку незнакомому, как это бывает в деревнях. Такая была обстановка. Кто-то выделялся для тебя из толпы, кто-то был такой, как все. Вот Сережа Гулин меня поразил сразу. Его в шутку дразнили Лордом Байроном. Он держался совершенно отстраненно от всяких коллективов. Ни с кем никаких тусовок. Сергей был петрограф, специалист по гранитам. Он не любил беседовать с малознакомыми. Не делился никакими геологическими мыслями. У него были свои друзья, но они все, в основном, остались в Ленинграде. А в Певеке, 78 по-моему, было 2-3 человека – не больше, с которыми он как-то общался. Вот, скажем, геологический вечер. Первый большой сбор, на котором я была. В тот момент, когда что-то налили в рюмки, Гулин как-то аккуратненько с этой рюмочкой отправился от стола в какой-то самый дальний угол зала. Когда кто-то к нему подошел, он тут же поставил рюмку на окно. И заспешил куда-то. В общем, он всегда сторонился людей. Если ему начинали задавать вопросы, он находил причину для того, чтобы прервать беседу. Вопросов он вообще не любил. И подчеркнуто отдельно жил. Поначалу, когда он приехал, места не было даже в гео логическом бараке, и его поселили в красный уголок. И там он был самым счастливым человеком, потому что не надо было никого пускать к себе. Он просто закрывался на ключ и из-за двери всем отвечал: –  Пишу статью. Занимаюсь отчетом. Потом, когда Гулину пришлось жить вдвоем в одной комнате с Куваевым, они прикрепили с помощью скрепок фотографии над кроватями: на одной – Гулин, на другой – кудрявый рыжий Олег, чтобы никто не перепутал кровати. Гости Гулина должны были садиться на кровать Гулина. А друзья Куваева, соответственно, на другую. Так они делили территорию. Столько добра они сделали мне. Они определенным образом сформировали меня как человека. Такая, какая я есть, я стала благодаря тому, что жила рядом с двумя парнями, которые ничего не боялись. Которые любили работу. Которые, как казалось на первый взгляд, не совершали никаких подвигов. Но само их существование было и подвигом, и авантюрой, и романтикой. И ни на что не похожее житье-бытье. 1 –  Видите, это первый отдел, они от меня никогда не отстают. То одно, то другое. То надо объяснения, то еще что-нибудь. А все из-за того, что отец мой был врагом народа. Значит, и я – враг народа. Поэтому к секретным документам меня не допускают. Вот вся моя жизнь. По этому мама меня и обучила такой обороне. Выглядеть всегда хорошо, и работать хорошо, что я и делаю. НЕТ ДОРОГ На Чукотке меня заставляли делать репортажи о ремонте горной техники, о бригадах коммунистического труда, о всяких райкомовских заморочках. Всем приходится выполнять какой-то труд, который не по вкусу. Ну что делать? Надо – значит, надо. Рубин считал, что газета не может без этого выходить. Я делала это для Рубина. Так было надо, чтоб газета эта существовала, чтоб ее не закрыли. Я мало времени проводила в Певеке, все больше была в командировках. Мне говорили: –  Ну что ты носишься по этим командировкам? Зима же. Там сейчас не так много работы. –  Во-первых, интересно. А во-вторых, ну что сидеть на одном месте? Материалы-то нужны разнообразные. Вначале я вообще боялась, что меня могут отозвать, если я не буду освещать партийную жизнь, горную промышленность и так далее. Поэтому из страха писала много. А потом это уже вошло в привычку. Да и интересно было каждый раз ездить на новое место. Когда меня вызывали в Магадан к первому секретарю или к Чугуеву, который возглавлял Совнархоз, я без всякого блокнота любые цифры приисков наших – Комсомольского, Валькумея, Красноармейского и других 82 предприятий – не заглядывая в блокнот, говорила. Такая память была. И когда кто-то из них пытался спорить со мной, что не так, я говорила упрямо: – Звоните. Они связывались с предприятием, и выяснялось, что в отчетах посылали неверные цифры. Иногда что-то прятали – исправляли. А я говорила верные цифры, сколько дал каждый промприбор. Я работаю, мотаюсь по всем приискам, мне надо всюду побывать, познакомиться, скоро сезон промывки начнется. Лезу в рудник Валькумей, там олово рудное добывается, тоже очень интересно. Все довольно близко от Певека, но все равно каждый раз машину просить надо. На грузовиках только удавалось доехать. И помогал мне всегда в этом мой райкомовский друг. Мчусь на Красноармейский. Надо в газету сдать повесть бригадира. Она печаталась с продолжением. И я ездила за ее частями несколько раз, благо это всего 50 километров. Гостиниц нигде не было. Останавливалась у знакомых, учителей или секретарей-машинисток. Мне какую-нибудь раскладушку выдавали, и я там ночевала. Комсомольский был мой любимый прииск. Я всегда на воскресенье оставалась там. Танцы там очень хорошие были. Но довольно долго нужно было добираться до этого прииска, часто сутки ехать. Едешь в грузовой машине, если где-то застрял, как выберешься? Иногда через три дня поедет еще какая-нибудь машина. Может, тебя вытолкнет. Это кошмар был. На Чукотке нет дорог. Сопки, распадки между ними – это условно обозначенная дорога. И едет, скажем, одна машина, у нее нет ни рации, ни радиотелефона. Никакой связи. Если ты застрял – ты застрял. Поэтому топилась печка, вделанная прямо в кабину машины, чтобы 4 А иногда по пути попадались бурые медведи. Они более злые на Чукотке, чем белые. Белые медведи ближе держатся к океану. На Сергея Гулина как-то напал бурый медведь. Гулин был в палатке, и медведь пришел промышлять. И Сережка все-таки сумел его обезвредить и остался жив. Были и забавные зверушки. Летом, как ни придешь на какое-нибудь совещание, которое проводится на первом этаже здания, вдруг объявляется евражка. Это забавные очень зверьки. Желтенькие такие, желто-серенькие. Они безвредные. Он входит на четырех лапках, потом становится на две лапки. Двумя передними машет. И вдруг кто-то как кашлянул! И евражка тут же убежал. БЛОКАДНАЯ ПАМЯТЬ Как-то вечером я вышла из барака геологов и столкнулась с Сергеем Гулиным. Он говорит: –  Вы куда-нибудь торопитесь? –  Нет, я решила пройтись немного. –  Тогда предлагаю прогулку на Пахучую сопку. –  Как это: на Пахучую сопку? –  Вот эта двойная сопка, – он показал на нее, – называется Пахучей. Здесь давно-давно, очень давно, произошло сражение воинственных юкагиров и чукчей. Вой- на была большая, погибло очень много людей и с той, и с другой стороны, и юкагиры, и чукчи. Но не принято было у древних племен хоронить покойных. Так они и лежали. Запах убитых людей сохранялся очень долго. Чукчи никогда не селились в этих местах. Я обратила внимание, что Сергей все время как-то хромал. Мне было неловко спросить, мы только недавно познакомились, и неудобно было лезть со своими 85 расспросами. Но потом он сильно споткнулся. И у него от боли скривилось лицо. Я говорю: –  Что-то случилось? У вас что-то с ногой? –  Ничего, это давняя история, она повторяется. Потом мы залезли на какую-то часть сопки. Она пологая, туда подниматься было удобно. Мы присели. И он как-то опять ногу поджал, и чувствуется, что больно ему. Я говорю: –  Наверное, мы неправильно сделали, что отправились на эту прогулку. Давайте мы как-нибудь аккуратно спустимся. Что с вашей ногой? –  Вы знаете, я никогда никому эту историю не рассказывал. И все-таки поделитесь: может, чем-то помочь можно? Может, что-то можно сделать, а может, просто поговорить. – Любопытно? –  Да нет, просто это по-человечески. Нормально. И тогда он начал свой рассказ. Рассказ довольно печальный. Каждый год это все повторялось. Каждый год у него на ноге открывалась рана. Приходилось делать операцию. А для геолога ходьба – это главное. Он терпел эту боль и молчал, никогда никому об этом ничего не говорил. Боль – это была память о блокаде. Сергей на год старше меня был. Мне было 23, ему 24. Что было в его жизни, он никогда никому не рассказывал. Я первая об этом узнала. Мама Сергея в прошлом – польская графиня Руби Пронашко. Она не меняла фамилию на Гулину, когда вышла замуж за Сережиного отца. Сережиного отца как врага народа расстреляли. Пенсий, конечно, никаких не платили. А мама работала в школе на Петроградской стороне, сначала учителем биологии, а потом ее сделали завучем. 0 клы пижонские. В шикарных гонках он участвовал, и вел себя так, как будто он из очень богатой семьи. Таймыр – это место, где Сергей провел большую часть своей жизни. В поле, на Уджинской складке. А она частично – на Чукотке, частично – на Таймыре, и там есть редкоземельные металлы. Когда начинался снег, самолетов не было, чтоб вывезти партию, и Сергей проводил снежное время, читая книги. Он знал, где на Таймыре лучшие библиотеки, и старался быть поближе к ним. Как ни странно, но в больших полевых стационарных партиях были великолепные библиотеки. Кто-то туда привозил книги, или кто-то где-то их собирал. Таких библиотек не было больше нигде. Там и на разных иностранных языках были книги, и лучшие произведения зарубежных и советских писателей. Я рада, что встретила Сергея. Я поняла, что есть в нем что-то особенное. Он все время мне читал стихи, рассказывал о поэтах, писателях, много подробностей интересных о Бунине. Он так хорошо знал литературу, что я, филолог, пасовала перед ним. Так что вторым человеком по знакомству и по дружбе, которая постепенно сложилась на Чукотке, стал для меня Сергей Гулин. ЭПОХА РЫЦАРСТВА На Чукотке была какая-то аура надежных людей, аура рыцарства. Семей было мало, и много неустроенных. Еще предстояли у многих свадьбы. Поэтому, наверное, была атмосфера какой-то влюбленности, интереса друг к другу. Когда человеку небезразлично, кто идет по коробам. Кого хочется остановить и просто какой-нибудь пустяковый вопрос задать. Я вот не могла подойти в Ленинграде к кому-то и что-то такое сказать. А там все были 91 свои. Там была своя атмосфера, и никого это не удивляло. Хочется тебе поговорить с кем угодно – ты подходишь и говоришь. И тебе отвечают. Это было, пожалуй, самое замечательное. Когда геологи, которые работали в РайГРУ ЧаунЧукотского района, возвращались с полевых сезонов, начиналась эпоха рыцарства. Начинались танцы. Потому что ни одного мужчины летом не было – они все в поле. Начина л ись дуэли за то, кто с кем будет танцевать. Дружинники разнимали эти дуэли. Это вроде бы и драка, но в то же время на это даже можно смотреть с интересом, как люди отбивают свое право. И называли это только дуэлями. Все, в общем, как-то элегантно проходило. И чтобы кто-то кому-то дал как следует по физиономии, такого не наблюдалось. Еще на осеннем сборе меня предупредил мой райкомовский знакомый: –  Вы будьте только осторожней, когда начнутся танцы. Вы новенькая, из-за вас могут драки устраивать. Я говорю: –  Зачем из-за меня драки устраивать? –  Ну, если вы там кому-то откажете, не пойдете танцевать, кто-то с кем-то подерется. Дальше начались танцы. И вот тут я выяснила, что в танцах на Чукотке все не так просто. Если тебя пригласили, так ты будь любезна, иди и танцуй. А мое право выбора? Почему я должна со всеми танцевать, кто меня приглашает? Тут же кто-то подошел, и началась потасовка. Один замахнулся, сказал: – Отойди. Другой ответил: –  Пойдем выйдем. 3 Я никогда никому не рассказывала, что я потеряла голову. Для меня это как бы вошло в сердце на всю оставшуюся жизнь. У него была семья. Я понимала, что не могу влезать в чужую жизнь – это нехорошо. Там еще вдобавок несчастья были с детьми. И поэтому я держалась очень осторожно. Никогда ему ничем не намекала. А он относился ко мне невероятно хорошо. Потому что понимал, что мне надо просто помочь на первых порах. Он мне помогал найти интересных людей. Он следил, чтобы, когда я на машине ехала, за рулем зэков не было бывших. Во всем помогал. Он мне говорил: –  Знаешь, тут и житейски по-разному бывает. Я тебе всегда помогу. Не стесняйся, обращайся. Знал бы он, как мне его общество дорого! Но я понимала, что должна держаться. Все это было такое чистое и светлое. И я сохранила это в себе. КЛУБНИКА В СОБСТВЕННОМ СОКУ Я все время смотрела на закаты, на рассветы. Выходила поздно вечером погулять. Одна. Когда во всех бараках гасили свет. Барак жил весь в звуках. Что такое барак? Двенадцать комнат здесь, двенадцать комнат там. Слышно, что говорят в первой комнате и что говорят в двенадцатой комнате. Про все. Весь барак все слушал. Кто-то читал стихи, кто-то еще что-то. Жили как в стеклянных комнатах. Каждый знал, кто к тебе приходит, кто от тебя уходит и во сколько от тебя ушли. Что ты ешь, что ты пьешь. С кем ты тихо беседуешь, во сколько ты спать ложишься, во сколько встаешь. 94 Телефон у меня стоял на полу всегда, рядом с оленьими шкурами. Можно было сидеть, разговаривать, информации передавать. Стульев не было. Были табуреточки только, целых три штуки, кем-то купленные и принесенные в подарок. Я как-то пришла к Богдану Борисовичу Ковальчуку, он – строитель, заведовал большим строительным отделом тепловой электростанции. Смотрю, у него все выкрашено, как в иностранных журналах, в белый цвет. Белого цвета телефон. Белого цвета приемник. Ну, просто американский образ жизни в комнате. Я говорю: –  Богдан, а ты как это сделал? Он отвечает: –  А я купил краски масляной и все выкрасил. Я тут же прямиком от него отправилась в магазин, купила белой масляной краски. Но он-то умел это все делать. А я-то намалевала, как могла. А дальше у меня все залипло. Мне звонить в Анадырь, чтобы получить информацию, а я не могу, потому что к уху трубка прилипает. И кнопки телефона ушли вглубь. Ацетоном я потом это все отмывала. Была целая проблема. В общем, остался выкрашенным в белый цвет у меня только приемник «Рекорд». Все остальное пришлось отмывать. Не получилось Америки в моей отдельно взятой барачной квартире. Жизнь на Чукотке была непроста в бытовом смысле. Три магазина. В них макароны, икра, сухое молоко были. Не продавали яиц, не продавали свежего молока, ничего этого не было. В Магадане было, на Чукотке – нет. Однажды Куваев мне прислал десять куриных яиц, расписал их под страусиные. Приходит незнакомец и говори 7 в более интересном месте, чем Уругвай, поэтому мы пели так: «Мы идем к Гиперборее. / Ночь – хоть выколи глаза. / И никто из нас не знает, как опасен в тундре путь…» Я шла, спотыкаясь, в таких не очень-то теплых ботиночках, и тут выяснилось, что я отморозила себе ноги. Мы помчались в первый стоящий рядом с океаном дом. Там жили наши друзья, муж и жена Подберезные. Ребята таскали снег, Нина Подберезная оттирала мои пальцы, а я плакала, потому что это такая боль, когда отходит заморозка с ног, что не передать. Так что уже в другой раз, когда я отправлялась на прогулку по океану, я надевала валенки. КОЖАНКА, РОК-Н-РОЛЛ И КРАСНЫЕ ТУФЛИ Как-то на коробе меня окликнула Стэлла Скляренко. Она откуда-то шла. –  Слушай, – говорит она, – а ты что, переехала? Я говорю: –  Переехала к себе, у меня теперь картошка растет в комнате. –  Ага, переехала. А где новоселье? А потом, у тебя же день рождения через два дня? – спрашивает Стэлка. – Будем отмечать? На первый свой день рождения на Чукотке, 26 декабря 1959 года, я надела вечернее черное платье, красивое. А сверху была черная кожаная курточка. Очень такая простецкая, но, как мне казалось, невероятно элегантная. считала, что журналист должен ходить только в кожаной курточке. Я добывала ее с большим трудом. Как-то утром пришла женщина, ее привела Нина Подберезная, журналист из местной газеты, и говорит: 98 –  Ты мечтала о кожаной курточке? Ты считаешь, что журналиста без этого не бывает? Женщина отдала мне эту курточку, а потом даже отказалась от денег. Это была курточка ее сына, они уезжали навсегда с Чукотки. Она сказала мне на прощание: –  Дай бог, чтобы все было хорошо. И с этой курточкой я не расставалась. 26 декабря рано утром мне принесли скатерть. Стола у меня не было, но был чемодан – все тот же, мамин. Я поставила на середину комнаты чемодан, накрыла его скатертью. Это стал стол. Выставила рюмки какие-то. На день рождения я собрала всех у себя. Мальчики сидели на полу на шкурах и на своих куртках, а девочки – на раскладушке, которая чуть не сломалась. Там что-то было подложено для того, чтобы было устойчиво. Разнообразия особенного не было, тогда я еще оленину не ела, поэтому оленя я не подавала. Какая-то колбаса была. Икра была. Пить мы тогда не пили. По капельке чего-то. В общем, не было принято пить. Я даже помню марку: «КВВК». Не знаю, чей это коньяк, но почему-то запомнила, что именно он продавался в магазинах. Мне принесли проигрыватель. Так как радио не было. Я решила сделать гостям сюрприз. На пятом курсе, собирая меня на Чукотку, мне притащили двенадцать пластинок на костях, двенадцать композиций рок-н-ролла. –  Тебе, – говорят друзья, – там пригодится. Я достала пластинки и поставила рок-н-ролл. Боже мой, какими мы были счастливыми! Все повскакивали, куртки побросали на раскладушку. Это полное удовольствие было. Наутро явилась делегация из клуба: 0 ЮЖАК Особая примета Чукотки – южак. Это такой совершенно сумасшедший ветер. Как только над сопками начинали собираться кучевые облака, обволакивая их, сразу все бежали по магазинам. Закупали провизию и даже вино. Может, что и покрепче. Страшнее южака не было ничего, потому что летали крыши, летали столбы. Человек не мог на ногах удержаться. Выйти на улицу было невозможно. Могло это длиться и семь дней, и девять дней. «Актированные дни» – называлось это время. Нужно пережидать этот южак. А потом, после ветра, как правило, небо становилось такое нежно-нежно зеленое. Цвет салатовый, такой красивый, с оборочками, – это северное сияние. И полная тишина. Все молчали почему-то при этом. Мы собирались компанией у кого-нибудь. Вообще, когда наступала зима, большинство оставалось в Певеке, и было принято ходить в гости друг к другу. В гостях спорили о книгах, слушали музыку. Были надувные матрасы. Если кто-то захотел спать – засыпал. А так в основном мы разговаривали о смысле жизни. Вот, понимаете, мы были молоды, 24, 25, кому-то 30. И смысл жизни имел для нас большое значение. Ради чего мы здесь работаем? Ради чего мы живем? Нам хотелось больше на себя навалить. Мало того, что у каждого из нас была своя работа, но хотелось помочь чукчам, другим народам. Обсуждали, как красные яранги организовывать, ездить по Чукотке, фильмы показывать, медикаменты возить. Читать что-то. Потом развлекать их каким-то образом. Ну что они кочуют и кочуют по этой тундре? Там же кино-то не увидишь. Ну, сопки увидишь. Так они с детства, только рождаются, глазенки открывают, 101 первое, что видят, – тундру и сопки. А сопки большие, они до самого неба, как говорится. Вот такая жизнь. В Певеке не было советского радио. Телевидения никакого не было. Мы знали наизусть уже все кинофильмы, что у нас были, и говорили: –  Показывай сзади… И последний кусок крутился. Потом командовали: –  Давай из середины четвертый фрагмент по счету. Так развлекались в кино, когда долго не привозили новых фильмов. Мне подарили приемничек «Рекорд». Через него я ка- кую-то музыку слышала. «Голоса» из-за океана и с островов каких-то. И никакой информации с большой земли. Ничего не доходило. Только газеты через три дня. Что «голоса» говорили, было не разобрать, потому что непонятен был язык. А по-русски вообще никакой информации. А нам очень важно было знать, что же происходит на материке. Чукотка – не остров. Но мы считали, что вся остальная страна – это материк, а мы – как бы остров. И мы всегда говорили: –  Интересно, а что там, на материке? В этом было некое такое пижонство. Мы вот как бы островитяне здесь, на Чукотке, мы – в особых условиях. Северный Ледовитый океан рядом, да и Тихий за углом. А остальные живут на материке. Мы организовали любительское радио. Называлось наше радио «Южак». Кто из нас был диктор, кто из нас писал, кто что. Были протянуты по всему Певеку провода из энергокомбината. Были у нас там две комнатки, их нам выделил Богдан Борисович Ковальчук, замначальника по строительству большого энергокомбината. Он и его 1 6 – Пойдем! В это время вступает в разговор Серега, который говорит: Во-первых, насколько я вижу, у тебя подходящей обуви нет. А там ты по пояс провалишься в воду. Сапог нет. Куда ты пойдешь? Ты знаешь, что такое «тут недалеко» куваевское? Это может быть триста километров. Четыреста километров. Ты ходила на такие расстояния? Да ты не пройдешь никогда, даже если палатку брать и ставить по пути. Если уж хотите, оставляйте до весны. ТАРАКАН ИВАНОВИЧ Куваев был мой лучший друг. Мы по натуре были авантюристы, и сколько авантюр мы в Певеке затевали, это не передать. Это приводило к экспедициям, к путешествиям, к каким-то смешным вещам, когда он приобрел, например, собачью упряжку и показывал, как ею верховодит. На самом деле Таракан Иванович – так звали вожака собак – верховодил Олегом. У Олега в то лето 1960 года была очень трудная работа. Он должен был преодолеть огромное расстояние и пешком, и на тракторе. Плыть на каком-то утлом суденышке, причем с огромным количеством оборудования. Это было связано с тем, что ему нужно было обследовать с точки зрения геофизики район острова Айон. На наличие не только золота, но и всего того, что содержится из полезных ископаемых. Что поддается изучению с помощью электричества. Когда выяснилось, что добраться туда на вертолете не удастся, РайГРУ выдает такую технику для перевозки, что это слезы просто и плач. Места не хватает. Остальное все тащи на себе. А оборудования очень много, и нужно измерять буквально каждый метр расстояния. 107 Оставалось одно: найти собачью упряжку. И своими силами осваивать Север. Но во всей округе все собачьи упряжки были заняты, причем ценились они на вес золота. Олегу посоветовали обратиться к Васе Тумлуку. Это был охотник на побережье. Рядом с Колымой жил. Куваев приехал к Васе Тумлуку, посмотрел его собак, которых тот готов был дать для научной командировки, и впал в уныние. Собаки маленькие, далеко на них со всем необходимым оборудованием не уехать. Ну, что делать, других-то не было. И он начинает уговаривать Васю отдать его личную, маститую упряжку: –  Дай мне в аренду своих лучших собак. Вася ни в какую: –  Мне на охоту надо. Куваев настаивает. В общем, они торговались бог знает сколько времени. Кончилось тем, что Вася отдает Олегу своих собак. И сам садится обучать Куваева управлять упряжкой. Что такое Айон, я хорошо знаю. Расстояния там немалые. Я один раз на этом острове просидела ровно месяц перед Новым годом. Мы поехали всего на 8 часов на этот остров Айон, а тут пурга, и хоть караул кричи. И день рождения свой я пролежала на тюфяке каком-то, потому что деваться было некуда. 30 дней стояла пурга. Хорошо, ребята наши, «южаковцы», уговорили одного полярного аса, и он сумел нас вытащить оттуда. Но это было с такой опасностью для жизни, для нас и для летчика, что дальше некуда. Но все-таки вытащили. А тут Олег добровольно лезет на Айон выполнять это задание. Причем прибор у него свой. Своя упряжка. Олег садится на нарты и валится с них. Каюр из него никудышный. Олег кричит на собак, а они не очень-то 1 9 Между сопок, недалеко от Певека, есть место. Приезжаем туда, там какое-то небольшое сооруженьице. Вбитые палки специальные, к которым привязаны собаки. Олег их накормил. Говорит: –  А теперь смотрите, как мы поедем. Куваев пытается управлять собаками. А они слушают Таракана Ивановича. Мы все поаплодировали вожаку. А Олегу сказали: –  Ты еще не каюр, это упряжка не твоя, это упряжка Таракана Ивановича. Так что подари ему лучше эту упряжку. Но Куваев не сдался. Он так и путешествовал на собаках частенько. Правда, чаще всего эта упряжка бывала у Васи Тумлука. Потому что, когда Олег уезжал в какую-то командировку или в Магадан, у него не было возможности этой упряжкой заниматься. Надо вовремя кормить. Поэтому он сдавал упряжку на временное поселение вместе с кормом к Васе. СЕРЕБРЯНАЯ ГОРА И ЗОЛОТАЯ БАБА Олег Куваев человек был особенный. И чукчи его очень любили. Они поведали ему массу легенд. И он в них свято верил. И тут же начинал строить планы, искать людей, которые подойдут для его экспедиции. Куваев рассказывал: – Легенда – это отзвук того, что было на божьем свете, может быть, много миллионов лет назад. Юкагиры – замечательно красивый народ, высокий. Чем-то они смахивали на высоких негров. И вот однажды они сели в свои ладьи, и все, весь народ этот покинул Чукотку. Они были охотники. Это было одно из самых умных племен. У северных народов легенд очень много. Цивилизация 110 Гипербореи в чем-то была схожа с цивилизацией Атлантиды. По некоторым версиям, они были даже соединены своеобразным мостом, который тоже когда-то опрокинулся, тогда, когда погнулась ось Земли. Это явление было много тысяч лет тому назад. Что-то связывало две эти цивилизации. Почему так мгновенно они погибли? В материковых отложениях огромные богатства лежат. Какие нас ждут открытия! Мы опустимся на дно Северного Ледовитого океана и найдем входы. Есть карты, по которым видно, что можно зайти на этот континент – Гиперборею. Можно зайти и увидеть там какие-то невероятные чудеса. Потому что этот континент населяли необычные люди – гипербореи. Они были очень талантливы. Там, как рассказывали, было очень много золота. В Гиперборее были животные, которые охраняли золото. Они понимали язык гиперборейцев и мысленно читали все то, что те хотели передать, на расстоянии. В давние времена разбойников хватало, желавших захватить золото гиперборейцев. Но животные – строгая охрана, уничтожался любой, кто попытался покуситься на богатство гипербореев. И я думаю, что, может быть, если не мы, то следующие поколения найдут корабль, который вмерз в берег, разбился. И на нем было полно серебра, которое резалось ножом. А может быть, они найдут золотую бабу аримаспов с золотым чревом, где была масса золотых детишек. Это святилище находилось совсем недалеко от Певека. Мы с Олегом искали золотую бабу аримаспов. И серебряную гору, где можно будет ножом отрезать подлинное серебро чукчей. И мы были убеждены, что Гиперборея – это тот континент, который сейчас лежит под островом Врангеля. Он станет нам доступен, потому что мы найдем входы. Прокатимся на лодочке по гиперборейской главной реке под теплым-теплым дождем. 111 Сергей Гулин скептически относился к нашему с Олегом увлечению и мечте – поплавать по реке Гипербореи. Слушал и всегда с усмешкой говорил: –  Да вы помешались на этой Гиперборее! Становитесь реалистами. Смотрите, что вокруг вас творится. Вот мои ребята, которые в разные партии ездят, – чуть не утонуло полпартии в Колыме. ПАРИЖСКАЯ КОСМЕТИКА В середине лета приезжаю я с Красноармейского (это оловянный рудник). К ручке двери моей комнаты привязан пакет. Открываю его: там расшитые тапочки из оленьей шкуры и письмо. Олег пишет, что «...вот в таких тапочках хорошо читать “Старика Хоттабыча”. Только жаль, что они не красные». У него было помешательство на красном, почему-то он все время хотел меня одеть во все красное. Олег был человеком удивительным. Всякие диковинные камни, раковины привязывал к моей ручке. Однажды краба здоровенного привязал. Сырого. Я вернулась из какой-то командировки, тут же сварила, очень вкусно было. Как он это доставлял? С кем он доставлял? Мы никогда не сталкивались. Я в командировке, он где-то далеко в партии. И, кстати, никто никогда не трогал привязанное к ручке двери. В другой раз приезжаешь – клык торчит моржовый. Берешь, смотришь – красивый клык. Летом, вернувшись из какой-то командировки, подхожу к своей двери – опять какой-то пакет. Я отвязала его. Боже мой, роскошнейший подарок, какой только можно придумать, – американская косметика. Чего там только не было! Какие-то флакончики и коробочки, я даже не пони 112 мала, для чего они и куда их применять. Но одно я поняла совершенно точно – что это сделал Куваев. Только он был способен на такой поступок. Я думаю, он был в Анадырском районе, там близко к границе. Или в заливе Креста. Или еще где-то купил. Потому что он мне не сказал, где он это богатство достал. Косметику я эту забрала, потому что она была лучше нашей доморощенной. Но когда он зашел ко мне, я не стала его благодарить, а сказала: –  Нешто это косметика! Самая лучшая косметика – парижская. Он пообещал: –  Подожди, я тебе и парижскую подарю. Кстати говоря, как и обещал, он подарил потом на день рождения мне парижскую косметику. Я ему задаю вопрос: –  А что, ларек, что ли, открыли парижский на Врангеля? оттуда, с острова Врангеля, приехал. Куваев отшутился: Да не один, а два. Так что жди, еще подарки будут. Как-то Олег присылает мне письмо и с хвастовством пишет, что ему подарили удивительных божков – мужа и жену, которые сделаны из мамонта. Местные мужики, какое-то племя, даже не чукчи, а еще какое-то племя, делали такие фигурки. Журналист, маленькая фигурка, которую я ему подарила, когда он уезжал в Магадан, у него на столе стоял и «охранял» рукописи. А меня, как он писал, будут охранять вот эти пришельцы, которых он потом пришлет… Я знала, что в ближайшее время придет каким-нибудь образом посылочка. Она, как правило, не через почту приходила. К ручке двери привязывался маленький пакетик. И действительно, через неделю я возвращаюсь 113 из Анадыря (меня вызывали туда в газету на какое-то совещание), на ручке – маленький пакетик. Бумагой обернута коробочка. Распаковываю. Мама родная: он и она. Два божка. Божки заняли у меня почетное место в конфетной вазе, охраняли шоколад. Олег, когда приезжал, всегда первым делом общался с ними. Наклонялся, что-то им рассказывал. Потом, видимо, к уху подносил, что-то они ему шептали. То есть это целый был ритуал. На Чукотке ребята были все щедрые. И когда находили камни очень красивые или что-нибудь еще необыкновенное, то дарили с удовольствием, и у меня всяких этих дивных вещей на полочках было расставлено много. Я много потеряла из тех подарков, которые мне дарили. А божки сохранились. БЕЛАЯ КОРОЛЕВА Возвращаюсь в Певек после очередной командировки. Меня вызывают в райком партии. Там большое совещание. Я иду, и первый человек, которого я встречаю, это Чемоданов. Я говорю: –  А куда это вы идете? Он отвечает: –  Давайте поговорим про оленей. Вы согласны с тем, что оленей надо все-таки в дальние края отправлять? Я удивилась: – А чего это вы вдруг оленями заинтересовались? У вас как бы золото еще толком не поставлено, только начинаете ставить прииск Комсомольский. Оловом занимаетесь. И вдруг вы начинаете говорить про оленей. –  Нет, олени – это очень важно. Вы даже не понимаете. Ну ладно, пошли быстрее в райком. 114 Прихожу в райком. Полно народу. В зале заседаний вдруг объявляют: «Чемоданов. Доклад об оленеводстве». Я думаю: что, он сбрендил, что ли, вообще? Чемоданов и олени? Не будет он заниматься этим. Он любит недра, как не знаю что. И всем внушает, что самая главная профессия – это геология. Геологи-то геологами, а он начинает доклад: –  Знаете, я долго думал и пришел к выводу, что самая главная отрасль – это не добыча золота, олова и так далее. А олени. Вот, понимаете, сейчас геологи работают за шестьсот километров от Певека, за семьсот километров. А как мне туда им доставлять необходимое? Транспорта нет, дорог нет, строить невозможно. Зимой это зимники, которые ну хоть как-то размечены, распадками между сопками. Там водитель ныряет, вертляет как может. При этом ни телефонов, ни раций нет. Попал в аварию – все! Жди, что какая-нибудь следующая машина будет направлена на какой-нибудь прииск или к какому-нибудь руднику. В общем, я решил уговорить вас всех перевести стойбища, которые рядом находятся, в дальние края. Олени – это мясо, значит, будет еда геологам. Будет теплая одежда. Одеяла можно делать и так далее. В общем, целую программу нарисовал. Олений мех хорошо греет, его выделывали так, что очень красивые кухлянки получались. Да еще расшивали их какими-то узорами женщины-чукчи. Я слушала Чемоданова, мне было любопытно. Я написала отчет в свою газету, что предложение Чемоданова приняли. Все проголосовали «за»: будем теперь оленьи стада располагать ближе к полевым партиям. И не надо ни машины, ни самолеты гнать туда с провизией, а пусть олени там рядом живут. 1 8 –  Тебе понравилось? Я говорю: –  Я не знаю, как вас благодарить. Что мне вам купить такое, особенное? Я собираюсь в Магадан в командировку. говорят: –  Ничего не покупай. Но сегодня ты съела оленя. –  Как оленя?! Я начала дергаться, а они – хохотать. –  Ну, – говорят, – мы тебя решили приучить к оленине. с тех пор у меня за окном всегда лежало бедро оленя. ЛЕДОВАЯ РАЗВЕДКА Вспоминаю аэропорт Апапельгино. Я часто оттуда улетала куда-то и прилетала. И работники аэропорта знали меня очень хорошо. Они понимали, как трудно всегда было выловить какую-нибудь машину, которая должна доставить меня в сам Певек. 23 километра пешком не пройдешь, дорога трудная. И, как правило, если они знали, что за кем-то послана из Певека машина, подходили сами и говорили: –  Вон там человек, за которым послали уже машину из Певека. Идите и договаривайтесь. Так было и на этот раз. Я прилетела, по-моему, из Анадыря. Присела и задумалась на камушке, приглянувшемся мне возле аэропорта. Подошла девушка-дежурная и говорит: –  Вам машина, как всегда, нужна? Я кивнула головой. Она указала: –  Вот там на бревнышке сидит молодой человек, который только что прилетел из Ленинграда. И за ним уже 119 из Певека отправлена грузовая машина. Думаю, он вас довезет. Я подошла к этому человеку. Он, конечно, тут же согласился посадить меня в машину. –  Но, – говорит, – кабина будет занята, потому что там поедет какой-то босс из Магадана. Я готов с вами ехать в кузове. Подошла машина. Мы залезли с ним в кузов. По дороге разговорились. Его звали Анатолий Леонтьевич Соколов, он прилетел из Ленинграда, из Института Арктики и Антарктики. И отвечал за ледовую разведку. Подскакивая на перекладинке в кузове грузовика, он рассказал о себе. А я ему поведала, что собираюсь после Чукотки ехать в Антарктиду. Я забросила удочку: –  Поможете мне попасть в Антарктиду? –  Вот если будет возможность, постараюсь помочь. Завтра я лечу в ледовую разведку перед навигацией, хотите, я вас возьму с собой? Напишете статью. Ну, какой же дурак от такого откажется? Я, конечно, согласилась. Утром мы с ним отправились в путь. И вот я лечу на ледовую разведку перед весенним приходом кораблей. Это с шести утра и до десяти вечера надо летать. Садиться на лед, который всегда чуть-чуть дрейфует, качается. И ты не знаешь, то ли ты вот сейчас на дно пойдешь, то ли ты останешься на поверхности. Это – риск. Но ты можешь похвастаться, что ты был в такой интересной обстановке. Потрясающие ощущения. Бух вниз! Они тут с аппаратурой работают, все электричеством обвешаны. А я в лица им смотрю. Они переговариваются, поэтому я даже спрашивать не хочу и не могу. Потом бах – наверх, взлетаем. Потом опять – бух вниз! Там три-четыре минуты, меньше, может быть, покачаемся на льду, который почти уже становился шугой. И опять вверх. 1 1 –  Я Анатолий Леонтьевич, завсектором ленинградского Научно-исследовательского института Арктики и Антарктики. Позвольте мне с Бэллой Курковой станцевать хотя бы один танец. Они разрешают. Я пошла с ним танцевать. Он говорит: –  Господи, как вы преобразились. Два дня назад гадкий утенок был. С хвостом, в куртке, в брюках. Как быстро гадкий утенок превратился в лебедя. А у меня распущены волосы… Вилкой, нагрев ее на электрической плитке, я делала завивку. Чукотские мои друзья первое, что спросили после танца: –  Ты где этого хмыря отыскала? Я отвечаю: – Во-первых, он не хмырь, а хороший специалист, я в Гидрометцентре узнавала. Во-вторых, я с ним слетала на ледовую разведку, что же вы тогда не паниковали? Вы же знали, что я лечу на ледовую разведку? – Мы думали, что ты с нашим Гидрометцентром. Ну, он вроде ничего, ладно. Но все равно хмырь. Такая была корпоративная ревность. Дальше они подружились с Анатолием Леонтьевичем. А я рассказала, что он обещал мне помочь поехать в Антарктиду. Но с Антарктидой не получилось – женщин тогда туда не допускали. «КОРАБЛИ!» Был такой купец Никита Шалауров – потрясающий географ, потрясающий путешественник. Он первым начертил карту этих мест. Он приехал сюда пушниной заниматься. А потом увлекся географическими открытиями. Он все время чертил берега, карты свои делал. Никита Шалауров твердо знал, что есть проход в Тихий океан. 122 А Тихий океан, как говорится, за углом был. Но надо было туда пройти. Он так и не нашел этот выход в Тихий океан. Он умер зимой от голода в районе Северного Ледовитого океана, на мысе Шелагский. Рано пошел лед, и они как-то не смогли перебраться на материк. Судно было сломано льдом очень сильно. Они все погибли, но их тела Врангель нашел. И Врангель их похоронил как мог. Олег Куваев потом найдет могилу Шалаурова, там, где зимой он застрял и погиб от голода вместе с теми, кого с собой позвал. И вот у Шалаурова любимыми были эти места рядом с Чаунской губой. Это очень своеобразно красивое место. Такой узкий Чаунский залив идет. Потом остров Роутан. Потом продолжается океан. А вокруг сопки. Какое-то пространство открыто. Смотришь с сопки на Северный Ледовитый океан, видишь – море небольшое. А это океан! Я этот восторг ощущала… Когда начинается навигация – это зрелище невероятное. Ничто не может с этим сравниться. Из-за далекого поворота вдруг показываются белоснежные корабли. Море спокойное-спокойное. Такой зеленовато-оранжевый цвет. Ну точно – другая планета. Абсолютно. Ни с чем не сравнимо. Я часто ощущала себя там, как на Марсе. Так мне казалось, что так должно все выглядеть на Марсе. И вот, корабли скользят по этой воде. А вода – ни одной волны не видно, гладкая. Гладкий океан. Никакого звука нет, и нерпы всплывают. Это еще одна причина, почему невозможно забыть Чукотку. Одна сопка привлекала меня тем, что была выше всех других. И чуть дальше по мысу. Там почти мыса не было, маленький кусочек земли от моря отделял эту сопку. Сопка черная. Явно сыпучая. И вот должна была начаться навигация, и я подговорила ребят подняться на эту сопку. 1 5 книги, лучшее отбирали себе. Тут же расплачивались. Вся комнатка моя, маленькая, от низа до потолка уставлена была полками с книгами. Причем книги только лучшие. Тогда, в начале шестидесятых годов, вышло очень много западной литературы. Мы тогда собирали книги. И говорили: вот сейчас мы не все успеем прочесть. Но потом выйдем на пенсию и все прочитаем. ЭХО, ШАМПАНСКОЕ И ТЮЛЬПАНЫ Однажды (это было летом шестидесятого года) вдруг объявляется Гулин. Я была на записи на радиостанции «Южак». Он позвонил туда, потому что не нашел меня дома. И говорит: –  Я здесь. Мы можем ненадолго встретиться? Мы встретились. Я спрашиваю: –  А чего ты тут? Лето, полевой сезон. Как ты попал сюда? – Ну, как сказать тебе? Заболел простой рабочий. И заболел тяжело. Рации нет, телефонов никаких нет. Поселков близко нет. И я пошел… Он шел, отдыхая по полчаса между переходами. Пройти по тундре – это не хухры-мухры, это ужас просто. Там без конца проваливаешься. Ты же не видишь, что под ногами. Все заросло какой-то травой, осокой, мхом. Есть яма или нет – не видно. А сколько воды в тундре летом – это с ума сойти можно. Ты можешь идти, идти и вдруг оказаться в воде. Караул можно кричать. Никто не услышит. Сергей же даже не взял себе палатку, чтоб не ночевать. Торопился. Отдыхал полчаса, не больше. Прикрывал глаза, читал стихи и молился. Когда я с ним познакомилась, ничто не говорило о том, что он верующий человек. 126 Мы говорили немного о религии. Где-то сознание наше понимало, что есть нечто высшее. Но не называли – Иисус Христос или Бог. А потом вдруг я услышала, как Сережа молится, и удивилась этому. Он никогда этого не делал в моем присутствии. Никогда. Я так думаю, что близость высших сил ощущаешь остро, когда бредешь по тундре в полном одиночестве. Жарит солнце или льет дождь, проваливаешься куда-то, отряхиваешься. И ты один, и не с кем словом перемолвиться, можно закричать, голос свой услышать. Но эхо – неверный собеседник. Сергей прошел через тайгу и пришел к заместителю начальника. А начальника нет. Чемоданов, главный инженер, в какую-то партию умчался. Заместитель начальника Гулину сказал: –  Да не дам я тебе ни доктора, ни вертолета. У меня есть более важные дела. Тогда Гулин пригрозил: – Видите, вот прокуратура. Там сидит прокурор. Я сейчас иду к нему. Если он не поможет, я поеду в Магадан. Я достану вертолет. А вас на этом месте больше не будет. И – о чудо! Испуганный зам сказал: –  Пиши быстро записку. А у Сережи была уже написана служебная записка. И через час он летел назад. Гулин спас тогда жизнь тому рабочему. Его врач прямо в тайге оперировал. Вот так поступали надежные геологи. За время моей жизни на Чукотке Сергей Гулин дважды уезжал в Ленинград. Поступал в аспирантуру. Занимался наукой. Мне он писал письма, звонил. –  Ау, Ленинград, это я! – кричу в трубку телефона. Ничего не слышно. Вот такой телефонный разговор. 1 0 пивать. А в Певеке в этом отношении как-то спокойно все было. Никто не увлекался выпивкой. Ну, иногда там полрюмочки. Ребята вечером собирались на кофейные вечеринки. Читали стихи, спорили о новых книжках. Жизнь интеллектуальная продолжалась. Пили мы очень много кофе. В неограниченных количествах. И я до сих пор не понимаю, как мы остались живы после того количества кофе, которое мы выпили за три года на Чукотке. КРЫСЫ Не сохранилось ни одного кинофильма, никакой хроники о старом Певеке. Это жаль, потому что вот так нельзя, чтобы исчезали города. А там прожили жизнь великолепные люди. И очень много хорошего сделали для страны. Они тоже как бы исчезли вместе с городом. Мне был дорог и уютен лагерный Певек. Мне нравились эти короба, мне нравились эти лесенки на короба, мне нравились маленькие магазинчики, где стояли большие такие банки с икрой – не банки, а бочки. Икры было навалом. Что-то было в Певеке такое нежное и хорошее. Среди снега маленькие длинные домики. Иногда вдруг двухэтажные, где охрана жила или начальники. Вот, скажем, я лечу в Магадан, прилетаю, мне там некомфортно. Лечу в Анадырь, и там мне некомфортно. Только приземляюсь в Певеке – и боже мой, как хорошо! Вот совершенно другое ощущение. Мчишься в свою избушку барачную. И сразу кто-то приходит, спрашивают: –  Ты чего-то привез? Ждут гостинцев, потому что в магазинах Певека ничего не было, почти ничего не продавалось. Ни туфель, ни одежды никакой. Ничего не было. Ведра были, тазы были, что-то такое более-менее. И кое-какая еда. 131 Это не мешало, потому что мы были сыты. А было здесь так интересно, что я не могла это место забыть. Я его очень любила. Но думаю, что, наверное, я виновата в том, что снесли тот уютный Певек. Потому что довольно быстро после моего отъезда лагерный Певек исчез. Южаком сдуло его. И настроили там какие-то пятиэтажки, да еще раскрасили в разные цвета. Мне нравились эти бараки. Хотя говорили, что там заключенные жили. Я этого не ощущала. Нам разгородили на маленькие комнатки эти бараки, обили фанерой. Ощущение, что ты живешь в каком-то деревянном городке, довольно симпатичном. Баня была. С ведрами ходили за водой, из машины носили на кухню в огромные бочки, чтобы хватило на стирку, на готовку, на умывание. В общем, на все сразу. Тихий океан. На берегу стоит двойная Пахучая сопка. Ниже – коса, очень небольшая, с озерцом. И два острова в океане. Они как какие-то крепостные стенки, два острова эти. Там зимой делали скважины и докапывались до пресной воды. Она подвозилась раз в неделю. На кухнях стояли большие бочки металлические. И жители барака должны были натаскать в эти бочки на неделю воды. У меня ведро персональное стояло в комнате на одной из тумбочек рядом с плиткой. Эта вода была прозрачная. А летом океан растаивал. Что делать? Не привезти с Роутана воду. И тогда вступали в обиход тундровые озера, они были коричневые. Коричневая вода, ничем не пахнущая. Привозили эту коричневую воду в тех же машинах для воды. И так же ведрами ее мы таскали. И надо было в этой коричневой воде варить еду. Суп был коричневый, каша тоже коричневая. И стирали в коричневой воде. Потом наступала зима. Все становилось белым, и вода становилась белой. Вот такие особенности. 1 5 временам, занимал большой пост, пройтись по баракам. Может быть, они тогда и приняли это решение. Потому что довольно быстро после моего отъезда исчез лагерный Певек. Южаком сдуло его. И настроили там какие-то пятиэтажки, да еще раскрасили в разные цвета. Смотреть тошно. Но надеюсь, что мыс сохранился, сохранились сопки. Сопки-то не срыли, я надеюсь. И Ледовитый океан никуда не делся. ШАМАН НА ЛОПАТКАХ Пока в моем бараке боролись с крысами, я отправилась в командировку на Зеленый мыс. Барак стали чинить. Все мои пожитки забрали Подберезные. Все, кроме ящиков с картошкой. Картошку украли. Зеленый мыс – это место на границе Чукотки и Якутии, где должны были очередной золотой прииск открывать мой любимый Муляр и мой любимый Гена. Я застала их сидящих у костра, в телогрейках, в которых обычно зэки работали. На улице было прохладно. Котел висел. И они из осетра варили уху. Называлась «тройная уха». Какие-то куски они поварят, поварят, выбрасывают. Потом вторая порция кусков рангом пониже идет в котел. Ее поварят – и тоже выбрасывают. И только в последнюю очередь какие-то, видимо, совершенно роскошные куски отправляются в суп. И вот это потом вместе с картошечкой заправляется какой-то зеленью. Где они брали эту зелень? Непонятно. Уху они эту с удовольствием уплетали. Я же рыбу ела только соленую, свежую – никогда, ни в каком виде, ни в жареном, ни в вареном не ела. Поэтому меня не заинтересовала эта уха. Хотя они всячески уговаривали меня попробовать это особое блюдо. 136 Мы поговорили о том, что здесь будет, на новом месте. Муляр мне показал новое пространство, которое будет введено в строй как предприятие. И тут Гена, парторг молодой, мне говорит: – Бэла, вот, возьми большой пакет. Я на помойке в Певеке нашел, видимо, какой-то архив выбросили. Посмотрел, тут про Пугачева. –  Про Емельяна, что ли? – Нет. Про другого Пугачева, который советскую власть устанавливал в Певеке. –  Ну да? –  Делай с этим архивом что знаешь. Здесь все протоколы от руки написаны Наумом Пугачевым. Он партийные собрания проводил прямо на берегу. И все, что происходило в его жизни, записывал. Там дневники, письма сохранились. Вот тебе целая пачка – пиши. Я вернулась, написала то, что надо было: про промприборы, про ремонт горной техники. И села разбирать архив. У Наума Пугачева был жуткий почерк. Каракули страшные. Читаю и представляю себе: человек разводит костер на берегу Чаунской губы. Собирает людей… Наума Пугачева из Владивостока как посланца партии отправляют сначала в Анадырь. Устанавливать советскую власть на Чукотке. Он по морю добирается туда, потом через хребет Земной скачет на нартах со своей семьей. Трое детей, жена и отец пожилой. Третий младенец еще маленький, на руках у матери. Вот вся его семья. Наум Пугачев, тридцать с чем-то лет ему. Мгновенно все становится известно. Телеграф какой- то сработал. Он, кстати, в тундре работает гораздо лучше, чем радио. Чукчи узнали, что едет коммунист, будут новые порядки. Шаман понимает, что хана ему придет. И он говорит Пугачеву: 1 . «ПАРТИЯ СКАЗАЛА…» При редакции не было комсомольцев, а я должна была в какой-то организации состоять. Меня хотели приписать к организации геологов. Но, вспомнив скучного парторга Травина, я сказала: –  Не пойду. В общем, куда-то меня пристроили. По-моему, в райком комсомола. Мне даже предлагали стать первым секретарем райкома комсомола. Я говорю: –  Вы в своем уме? Я в этом ничего не смыслю, только мне комсомола не хватало. Я журналист. Все. Больше не разговаривайте со мной на эту тему. И вдруг, когда я собиралась в очередную командировку, раздается звонок из райкома партии. Меня вызывают в идеологический отдел. Причем сказано было довольно строго: –  Пожалуйста, в пределах пятнадцати минут чтобы вы были здесь. Ну, я отправилась. Думаю, наверное, что-то срочное. Прихожу. Разговор, который состоялся там, вызвал у меня большое удивление. Потому что мне вдруг говорят: –  Вы уже больше года работаете здесь. Мы вас пускаем на всякие закрытые партийные совещания, хотя не имеем права делать этого, потому что вы не член партии. А там зачитываются иногда секретные партийные документы. Значит, будьте любезны, соберите рекомендации. Вам пора уже вступать кандидатом в члены партии. Я ничего не понимала тогда в партии. Насколько она важна, насколько она нужна. Да и нужна ли вообще. Как- то в университете не внушили это. Литературу и западную, и русскую мы знали хорошо. Фольклор знали хорошо. А вот по части партийной – как-то не очень. 139 И вот на Чукотке от меня требуют стать кандидатом в члены партии. Я спрашиваю: –  А как, как я могу в нее вступить? –  Для этого вам нужно собрать рекомендации. Ну, комсомольская рекомендация у вас будет, потому что вы же комсомолка. Вам райком комсомола ее выдаст. Еще где-то две найдите. –  Я же работаю дома, где я возьму эти рекомендации? –  Ищите, кто вам их даст. Вы же не просто надомница, вы же работаете в газете «Советская Чукотка» в Анадыре. И вас знают в Певеке. У вас много друзей, знакомых. Значит, давайте, пусть вам дадут рекомендации те, кто вам доверяет. Странное ощущение: к кому-то идти, кого-то просить. Я пошла в райком, к своему другу, который помогал мне во всех случаях. Рассказываю ему весь этот разговор. Он говорит: –  Ты знаешь, здесь тебе не отвертеться, потому что все собкоры являются членами партии. Это обязательно. В противном случае тебя нельзя пускать на все партийные активы. Я первый дам тебе рекомендацию. И давай, обратись к Рубину или к кому-то еще. В районной газете ребята тебе дадут рекомендацию. –  Это что, так обязательно? – Если ты хочешь быть журналистом, то обязательно. поняла, что, видимо, деваться некуда. Мне дали рекомендации хорошие люди. И через месяц меня приняли кандидатом в члены партии. Так что я вошла в партячейку районной газеты «Чаунская правда». Особенных обязанностей никаких не было. Но если я критиковала что- то в Чаунском районе (а я имела право критиковать), то мне говорили: 1 1 много действительно талантливых людей, которые были членами Союза писателей СССР и писали хорошие книги. Но им не совсем доверяли. Поговорили про писательство, я думала, это пройдет у Олега. Но оказалось, что на этом ничего не закончилось, а только все началось. «ЛЮСЬКА» Из барака на улице Сталина меня перевели в двух этажный дом. Номер телефона был 3-37. Я живу на втором этаже, крысы туда не попадают. Картошки у меня нет, ее украли. До весны мне предстояло питаться вермишелью и макаронами. Ничего не поделаешь. Но, на счастье, приехал Анатолий Леонтьевич Соколов, с которым я познакомилась на ледовой разведке. Он принес какие-то остатки картошки из Гидрометцентра. Она была похуже, но вполне съедобная. Картошка была главная еда. Консервы купишь какие-нибудь, и картошка. Сижу, работаю, вдруг появляется Соколов с огромной картой Антарктиды. Повесил мне ее на стенку. Я читаю, там… Сейчас могу перепутать: «Берег Королевы Мод», «Берег Принцессы Елизаветы». И «Земля Мэри». Женскими именами все названо. В это время входит Куваев. –  Ты чем занимаешься? Я говорю: –  Да вот, читаю женские имена, люди называли именами любимых земли и моря. Он спрашивает: –  Откуда карту раздобыла? Я ему сказала. Он так посмотрел на меня и говорит: –  Выходи за меня замуж. 142 Я ошалела. Ничто не предвещало такого поворота: мы дружили и ругались. Мы обсуждали многое. Я уже без него как-то и обходиться не могла, потому что всю романтику приносил он. И романтику осуществимую. Куда мы с ним только не забредали, чего не искали… Куваев показывает газету «Чаунская правда» и говорит: Я принес тебе почитать. Беру, смотрю. Рассказ, название не помню. «О. Михайлов» – стоит имя автора. Куваев – Михайлович по отчеству. Я прочитала статью, говорю: – Графомания. Разорвала газету и в корзину для бумаг бросила. –  Зачем? Ты талантливый геофизик, для чего ты пишешь какие-то рассказы? Он говорит: –  А я не могу. Рассказы лезут из меня, вот я и пишу. Я уже несколько написал. –  Бросай ты эту ересь. Вот Сережа уехал, поступил в аспирантуру. Наукой занимается. Он мне пишет: «Скажи Куваеву, чтобы бросил ерунду и занимался лучше региональной гравикой». Гравиразведка – это связано с очень секретными расчетами. Когда с помощью особых приборов ищут месторождения внутри Земли. Я сказала: –  Ты открой землю и назови моим именем, тогда вый ду замуж. Я думала, ради этого есть смысл выйти замуж. Земля будет моим именем называться. Все будут знать, что есть такая на земле девушка. Такая я была тщеславная. А он говорит: –  А ты иначе не можешь? –  Нет, иначе никак. 1 9 Я выхожу. Стоит Куваев, и руки у него за спиной. Я говорю: –  Так заходи. Что ты? И он достает огромный букет чукотских незабудок. Незабудки чукотские – это особенное чудо, даже в Голландии таких не выведут. Есть даже песня у геологов «Чукотские незабудки». Незабудки чукотские крупные, такие изящные по рисунку. И вот он их держит, и вдруг я вижу: глаза у него абсолютно один в один цвета незабудок. Я взяла эти незабудки, а что с ними делать? Ваз-то у меня нет. От соседки две банки принесла. Она говорит: –  Букеты от Бога. Олег сварил нам кофе, выпили по полрюмочки коньяка с соседкой за незабудки. И я спрашиваю Куваева: –  Ты чего, ободрал всю тундру, что ли? – Потому что там местами растут цветы только. – Плантации у тебя, что ли, есть? А он говорит: – Это мой секрет. – Куваев выглядит счастливым, как солнышко светится. – Ну, пошли, посмотрим, что там. Надо помогать Николаевичу лодку строить, скоро отплывать. РОЗОВЫЕ ЧАЙКИ Олег давно звал меня на остров Врангеля. Там евражки такие смешные. Они становятся на задние лапки. Там совы белые, замечательные. Там такие незабудки растут! А какие там птицы! Гуси огромные! Место какое-то совершенно особенное. Там родильный дом белых медведей. Олег меня звал туда за розовыми чайками, но у меня были свои командировки, поэтому я не успевала. 150 Я приехала из очередной командировки. Сидела дома, быстро писала с закрытыми окнами. Вдруг галька посыпалась в мое окно. Выглядываю – Олег стоит, машет: – Быстрей! Я накинула курточку, выбежала. Он говорит: –  Слушай, поехали. –  Куда поехали? –  Ну, неважно, поехали. Я выполню свое обещание. Какая-то колымага стоит, машиной называется, разбитая совершенно. Парень какой-то молодой. Мы приезжаем в Апапельгино. Дальше он говорит: –  Нам бежать надо бегом, у нас всего два часа. –  Куда ты меня тянешь? Мне нужно писать, и вообще, у меня полно дел. –  Нет, все, вот, бежим. Смотрю, он подбегает к ржавому, разваливающемуся вертолету. Где он это доисторическое ископаемое ржавое достал, я не знаю. Оттуда высовывается молоденький парень и говорит: –  Давайте быстрей, время идет. Олег впрыгивает в нутро ржавое, хватает меня за руки, подтягивает, и я оказываюсь тоже в вертолете, который тут же взлетает. Я в ужасе, что эта ржавчина сейчас рухнет. Мы перелетаем через океан. Садимся. Олег говорит: –  Идем туда, где розовые чайки. Нужно не идти, а бегом бежать, потому что летчик машет, что уже улетать пора. Мы несемся, как два угорелых. Подбегаем – перед нами купа деревьев. Деревья не очень высокие, и над ними крошечные создания, розово-голубые чайки. Они все облетают, все время друг с другом воркуют о чем-то. Зрелище несусветное. Они маленькие, они хорошенькие. И тут Олег говорит: –  Протяни руки и закрой глаза. 1 … До четырех часов утра мы с Олегом бродили по сопкам, по мысам, по каким-то дорожкам, по коробам. Это было прощание с Певеком. Он говорил: –  Я сделаю все для тебя. Только поклянись мне, что ты выйдешь за меня замуж. Я понимала, что, если я скажу «нет», он неизвестно что сделает. Я уговорила его лететь в Магадан и разобраться со всем нормально. Он же хотел все бросить и просто уехать. Я говорю: нет, не порть себе жизнь, давай, сделай все по-человечески, разберись. Я ему обещала, что его поддержу, помогу ему. Я не хотела с ним ссориться, я хотела, чтобы он оставался как-то в моей жизни. Но замуж не хотела. И не могла. Я любила другого человека. И сказать не могла. Потому что это для него была бы трагедия. Я понимала, насколько это серьезно в нем. И я решила не ссориться. Он взял с меня клятву, что я выйду за него замуж. И я поклялась… ТРИБУНАЛ Мы простились. Олег отправился в Магадан, к своим неприятностям. Он написал мне письмо на обратной стороне телеграммы из Апапельгино 24-го сентября 1961 года. Это был день, когда Олег улетел в Магадан. Каждый день я получала от него письма, телеграммы. Целая стопка больших телеграмм – отчеты об этих неприятностях. сам назвал все, что происходило с ним в Магадане, – «трибунал». Там была жуткая разборка, в лучших обкомовских традициях. Ему досталось тогда очень сильно. Речь шла, вообще, о том, чтобы уволить его, отовсюду выгнать, запретить печататься и так далее. 153 Человека словами можно истерзать сильно. Олег человек веселый был и пережил тогда очень большие тяготы. На него полилось столько грязи. И завистников у него много оказалось. Я назову главных героев, которые устроили судилище над Олегом Куваевым. Это был Израиль Ефимович Драбкин – человек, который возглавлял Северо-Восточное геологоразведывательное управление, где и работал Олег Куваев. И, естественно, первый секретарь обкома партии – Афанасьев Павел Яковлевич. Друг Алик Мифтахутдинов тоже был против Олега в этом побоище под именем «трибунал». За что я осудила Алика, сказав ему, что так нельзя поступать с друзьями. Забегая вперед, скажу, что позже Олег возглавит писательскую организацию Магадана. Потом, когда соберется уезжать, передаст этот пост Алику Мифтахутдинову. У Алика случится инсульт, его разобьет паралич, и Олег будет преданно ухаживать за ним. Выходит его буквально. Олег простит Алику то предательство… Почти каждый день от Олега в эти дни я получала или письмо, или телеграмму. Они были печальными, конечно. Письма, по-моему, очень интересные, они характеризуют и всю систему магаданскую того времени. А самое главное – что можно сделать с человеком. Олег это все выдержал. Но не понимал, почему я не пишу. А я прощалась с Певеком. Я уже почти была в отпуске. То есть я могла бы слетать в Магадан спокойно, поддержать Олега там, чтобы он не был в таком одиночестве. Он писал, как он приходил домой, весь этот кошмар дневной переживал, все эти проработки, все эти объяснительные и прочее. Почему я не полетела сразу с ним? Не понимаю. 154 Олег без конца звонил. Я специально уходила из дома, чтобы не попасться на эти звонки. Он, как мог, себя утешал. И писал мне об этом в письмах. Все получилось по-предательски с моей стороны. Я заканчивала какие-то дела в полной неясности, буду ли я в Ленинграде или все-таки вернусь обратно в Певек. У меня хлопоты были. Я что-то раздавала направо, налево. Что-то раздаривала. Я бумаги оформляла, заплатила за квартиру за полгода вперед, потому что отпуск у меня был полгода. Я не знала, вернусь – не вернусь, но на всякий случай заплатила. Душа моя жила в двух городах. Ленинград и Певек. И я никак не могла ее разъединить так, чтобы решить для себя, что важнее: Певек или Ленинград. МЫ ДРУЖБУ УВЕЗЛИ С СОБОЙ В разное время мы уезжали с Чукотки, кто раньше, кто позже, но мы увезли с собой все то хорошее, что нас соединяло. Мы часто встречались с Маршалом не по райкомовским делам, а просто там какую-нибудь ситуацию обсудить. И договорились, что, когда мы уедем с Чукотки, мы навсегда сохраним нашу дружбу и будем всегда поддерживать друг друга во всем. И эту дружбу мы увезли с собой. Сначала уехала я, потом уехали они с женой. И мы стали встречаться постоянно. Никакой тени сомнения. Я с его женой была в очень хороших отношениях. Все это было такое чистое и светлое. Мне было не оторваться от этих людей. Мы все время гостевали друг у друга в Москве и в Питере. Но это было потом. А незадолго до моего отъезда раздается телефонный звонок. Звонит Богдан. 155 –  Приходи срочно. Я пришла, там сидит вся наша компания. Причем геологи – отдельно, южаковцы – отдельно. И мой друграйкомовец. Он говорит: –  Я подал заявление об уходе из райкома. И попросил перевести меня учеником слесаря работать на автобазе. Ну, надоело мне это все здесь, я и не хотел особенно. Как зав. идеологическим отделом он нам очень много помогал. Мы тогда ему задали только один вопрос: – Скажи, пожалуйста, а как Архипов отнесся к этому? Он ответил: –  А папа Коля (так он называл первого секретаря) все понял и разрешил. Я задаю вопрос: –  Как вас угораздило в райком-то попасть? Он говорит: –  Да я работал в прокуратуре, а потом меня уговорили. Ну, а потом вот попросился – отпустили. Забегая вперед, скажу, что в Москве Маршал придет в очень серьезное, солидное учреждение – Прокуратуру СССР. И там его спросят: –  А как это – принят на работу зав. идеологическим отделом райкома партии, а дальше – ученик какого-то там слесаря. Что произошло? Что вы такое натворили, что вас перевели? Он попытается сказать, что просто попросил, и его отпустили. Но ему не поверят. Тогда он придет в другую организацию. Там его примут без разговоров. И он станет большим публичным человеком. Тут и в Прокуратуру придет с Чукотки на Маршала хорошая характеристика. И они его будут звать к себе. Но он уже не пойдет. 1 7 –  Как же я тебя люблю. Как же я тебя люблю. Я думаю: я ослышалась или нет? И говорю: – Повтори! Он говорит: –  Дурочка ты, дурочка. Повторил. И тогда я выложила ему все про алые паруса. Кажется, это банальная история, сколько этих алых парусов у каждого поколения. Но это так и было. И рассказала, как я в него влюбилась в райкоме. Просто в первый день пребывания в Певеке. Это ничего не изменило в наших отношениях, мы по-прежнему были друзьями, пока все существовало на Земле. 25 СЕНТЯБРЯ 1961 ГОДА Из письма Олега Куваева: «У-у-у! А-а-а! Р-р-р! Ох! Бьют тамтамы, играют зурна и балалайка – Куваев пляшет Великий Танец Победителя. Сегодня день освобождения. Сегодня в три часа дня я поставил последнюю подпись на обходном листе. Увольнение – в порядке, командировка – в порядке, карты – списаны, печать – списана, отчеты – закончены… Слушай, ты уж там больше не засиживайся, дуй после 25 сразу в Москву… К 25 я в Москве при всех вариантах буду». Олег ждал меня, очень ждал 25 сентября 1961 года. Но я не пришла, не приехала и не позвонила… Я прилетела в Москву 25 сентября 1961 года и, как потом выяснилось, навсегда покинула тогда Чукотку. Я специально заплатила за полгода отпуска за квартиру, потому что все-таки оставляла маленький шанс, что вернусь в Певек. И оставила там номер телефона Олега. 158 В нескольких письмах он просил меня, чтобы я дала ему знать, когда прилечу. Он будет меня встречать, если я дам телеграмму, в аэропорту. Или, если я возьму такси, он меня встретит возле своего дома. Я остановилась у Центрального телеграфа. Потому что там я договорилась встретиться в этот же день с Олегом… Но к Олегу я не поехала. Хотя кошки скребли так по сердцу, что дальше некуда. И все вот на этом кончилось. Потом он приезжал ко мне в Ленинград в 1964 году. И после этого даже немножко мы переписывались. Но это уже было все по-другому. Я и за Сережку Гулина не вышла сначала замуж, ничего не получилось. Хотя началось какое-то притяжение. Потому что был человек, в которого я без памяти влюбилась. Очень интересный, красивый и обаятельный. И до конца жизни мы сохранили очень высокого уровня отношения в человеческом плане. Он очень любил свою семью, но и я для него была очень родным человеком. По-своему. Но я понимала, что семья – это святое дело, потому что его жена была моей подругой. Все сложно переплеталось. С Сережей Гулиным мы попробовали вместе жить, но съемная квартира оказалась никудышная. В ванную лишний раз зайти нельзя. Это ужас был после Чукотки, где тебя обеспечивало всем государство. Вот пусть барак, но он твой. Твоя комната, и ты в ней хозяин. Делаешь все так, как хочешь. Я порушила все. Вернуться обратно на Чукотку мне было неловко. Я как бы ухарски осталась в Ленинград Я ЛЕНИНГРАД Когда я появилась в Ленинграде, то оглянулась вокруг себя и подумала: «Да, конечно, в Ленинграде я получу дополнительное образование». Я понимала, что мне его не хватает, несмотря на то, что я окончила филологический факультет. Сам город и люди этого города дадут мне его. Ведь для того, чтобы стать хорошим журналистом, нужно прежде всего быть человеком очень образованным. Я заехала к той женщине, у которой на пятом курсе снимала комнату. Договорилась, что буду жить у нее. Одета я была не особенно хорошо, потому что в Певеке ничего не купить было из одежды. И поэтому в компании моих университетских друзей я поехала в Таллинн. То гда все питерцы почему-то валом валили в Таллинн одеваться. Там действительно была очень красивая одежда, обувь, все, что полагается. Я накупила себе кучу тряпок, необходимое зимнее пальто, которого у меня не было. Еще там что-то. Старое все я оставила в Певеке. Деньги как-то совсем быстро стали испаряться. Тут я вспомнила слова подруги, Стэллы Скляренко, которая работала в Певеке в сберкассе: –  Почему ты не заводишь сберегательную книжку? –  А зачем ее заводить? 179 – А ты понимаешь, что ты единственный человек в Певеке, у которого нет сберкнижки? Я никогда не думала: что я покупаю, что мне можно купить – чего нельзя купить. Я приехала на Север не зарабатывать, а набраться ума-разума и попытаться стать нормальным журналистом. Хотя все знали, что я с небольшими деньгами уехала из Певека, я ни к кому за помощью не обращалась. Одному только человеку я потом рассказала о своих трудностях, но и то после того, как я решила, как выйти из положения. В Ленинграде на углу улицы Бродского, где Филармония, я нашла чудный магазин. Там продавали концентраты: кисель, завернутый в бумажку, гороховый суп, кашу гречневую. Причем стоило это копейки. И я ходила туда поесть, потому что это было дешево и сытно. Потом, когда мне надо было платить за комнату, я стала с хозяйкой рассчитываться своими красивыми кофточками, юбками. Когда стало совсем плохо, я продала все свои вещи, которые купила в Таллинне. И все это потому, что никак было не устроиться на работу. А мне нужна была работа такая, чтобы я понимала, что там я получу что-то интересное… ИЗ «ПРАВДЫ» – В «ИСКРЫ» Не так просто было в Ленинграде устроиться на работу. Для журналиста это была целая эпопея. Это сейчас много компаний. А тогда – 1961 год. Самое партийное время. И без «мохнатой лапы» в нормальную газету не устроиться. Почему-то я считала, что «Ленинградская правда» – газета всех ленинградцев. Как «Советская Чукотка», которая была газетой всех, кто жил на Чукотке. 180 Я пришла в «Ленинградскую правду». Меня записала на прием секретарь, даже толком не спросив, кто я. Фамилия главного редактора была Куртынин*, имени- отчества не помню. В определенный день (через три дня, по-моему) к определенному часу я прихожу на третий этаж Дома прессы**, где помещались все газеты. Меня впускают в кабинет Куртынина. Сидит полноватый мужчина, уже немолодой, который говорит: –  Что вам надо? Я говорю: – Здравствуйте. Он молчит. Я говорю: –  Вот, я пришла. Можно я сяду? Он молчит. Тогда я сажусь, думаю: «Ну, как иначе?» Мне надо достать все бумажки. Я достала свои лучшие статьи из «Советской Чукотки». Положила поверх его бумаг, говорю: –  Вот я… – и пытаюсь начать рассказывать, где я работала. говорит: –  Уберите свою газетенку какую-то. И как смахнет мои вырезки – все полетело на пол. Я спрашиваю: –  Можно я буду работать у вас, внештатно хотя бы? –  Закройте дверь с той стороны. Я растерялась. Мне пришлось встать, нагнуться и собирать с пола мои статьи. А он что-то кричал в таком же духе:  * Михаил Степанович Куртынин (1911–1976), главный редактор «Ленинградской правды». ** «Лениздат», набережная реки Фонтанки, 56. «Вечерка» и «Смена» располагались на первом и втором этаже, «Ленинградская правда» – на третьем. 1 5 вышла. Так, можно сказать, от отчаяния, что совсем одна оказалась… Я как-то сумела разбросать всех своих друзей и потом встретила очень хорошего человека, который уговорил меня выйти за него замуж*. ОЛЕГ КУВАЕВ И СТАРЫЙ ВОПРОС В 1964 году вдруг неожиданно (правда, в письмах он писал мне, что собирается приехать в Ленинград) в редакции, где я работала, появляется Олег Куваев. Я ушла с работы. Был хороший день. Мы посидели возле Екатерины**. Потом зашли в ресторанчик, чтобы пообедать. А потом поехали на дачу, где я жила с мужем. Олег был удивлен, что я вышла замуж. Я их познакомила. Куваев остался у нас, два дня мы провели вместе в Мельничном Ручье – это была лениздатовская дача. Состоялся у нас такой разговор. Олег мне говорит: –  Ты что думаешь, я приехал в Ленинград, что ли, рассматривать его? Я приехал за тобой. Ну, ты решила все свои проблемы какие-то. Я думаю, что, судя по всему, замужество это твое просто так. Как ты смотришь на то, чтобы мы поехали в Москву, в Магадан, куда ты захочешь? Если хочешь, можем остаться в Ленинграде, но надо решить этот вопрос. Я говорю: – Олег, что ты от меня хочешь? Опять требовать клятву, чтобы я вышла за тебя замуж? Но я не люблю тебя. Я люблю тебя как друга, очень люблю как друга. И лучшего друга у меня нет на свете, но по-настоящему я люблю другого человека. Замуж я действительно слу  *  Вадим Михайлович Тареев. **  Речь идет о памятнике Екатерине II в саду перед Александринским театром. 186 чайно вышла, и я разойдусь скоро. Я уже давно решила это, но с тобой я не поеду. Давай договоримся, если будут у тебя интересные экспедиции, если я смогу вырваться с работы, я поеду. Мы по-прежнему будем переписываться, будем общаться. Кто его знает, что как в жизни повернется? сказал: –  Или ты становишься моей женой, или мы расходимся. попрощались. ВИКТОР БУЗИНОВ А дальше я перехожу на радио, куда меня пригласили работать. А потом – на телевидение, в информацию. И вот здесь я потеряла интерес ко всякой другой журналистике. Я сочла, что телевидение – это самый лучший выбор в мире… Я очень благодарна газете «Ленинские искры» и благодарна Алле Алексеевне Беляковой. Она и дети ее (сын и дочь) – журналисты отменные. Алла потом стала редактором «Смены». Она нашла дневник блокадного мальчишки Юры Рябинкина. Это редкая находка. Алла Белякова также воспитала моего однокурсника Виктора Бузинова*, который потом делал на радио блестящий цикл. Радио – особая вещь в нашем городе. Оно вошло в быт питерцев во время блокады, это был тот голос, который помогал не умереть. Радио бессмертно в этом городе. *  Виктор Михайлович Бузинов (1934–2006). За ежедневную радиопередачу «Прогулки по Петербургу» в 1999 году удостоен звания лауреата журналистской премии «Золотое перо» в номинации «Лучшая радиопередача года». 187 Люди доверяют ему, особенно в спальных районах, где живут большие семьи, где есть пожилые люди. Виктор на радио вел передачу «Прогулки по Петербургу». Он рассказывал об этом городе дом за домом, район за районом. И так замечательно рассказывал, брал ярких собеседников. Бузинов был истинный ленинградец, родился на Васильевском острове и там же прожил всю жизнь. Алла его взяла за талант, он был очень одаренным человеком. Книжки писал великолепно, отличные очерки делал и замечательно рассказывал о Питере. Виктор Бузинов умер не так давно, в 2006 году. И я не видела никогда такого количества народа на отпевании в Казанском соборе. Казалось, туда съехались все спальные районы Петербурга. Весь храм (а он большой!) был забит. Люди везде стояли. С Виктором прощался настоящий Ленинград. Истинные питерцы и те, кто приехали потом в этот город. На его похоронах люди кидались ко мне: –  Нам бы на Бузинова посмотреть. Гроб был окружен плотно, а люди-то никогда не видели его лица. Он же по радио вещал. Всем хотелось увидеть, каким был Виктор Бузинов. В первый и в последний раз на него посмотреть. И тогда я подошла к жене Виктора и говорю: –  Где фотографии Виктора можно взять? Она тут же сообразила, послала за фотографиями Виктора на «Радио России», где он работал. Привезли много фотографий, и я попросила у настоятеля разрешения встать с фотографиями Виктора в Казанском соборе. Люди хотели попрощаться с человеком, которого они никогда не видели, но голос которого хорошо знали. Это тоже удивительно. Вот какой был журналист Виктор Бузинов. 188 АЛЕКСАНДР ШАРЫМОВ Когда я работала на радио, придешь, бывало, в семь часов утра, а из какого-нибудь уголка вдруг появляется Саша Шарымов* с дочкой. Жена его уехала на постоянное жительство в Америку и оставила дочку на Сашу. И Саша с дочкой так и жили на радио, можно сказать. Они там ели, они там учили уроки. Саша был удивительный человек. Во-первых, очень обаятельный. Во-вторых, очень красивый. Любили его все. Но ему нелегко жилось, хотя он был талантливее, чем мы, учившиеся вместе с ним на одном курсе. Невероятно горько, что Саша не стал знаменитым. Саша со мной учился на отделении журналистики филфака, тогда это было отделение. Нас было всего 60 человек, четыре группы языковых. Саша учился, по-моему, во второй группе. Мы с ним часто ездили на каникулы к его родным в Пермь. В Перми главным режиссером драматического театра работал отец Саши Шарымова. Денег на самолеты у нас тогда не было. Поезд идет тихо, 38 часов. И мы разговариваем о всякой всячине, в том числе об истории. Но Саша мне ни слова не говорил о том, что пишет книгу о Петербурге и Приневье. О доисторических временах Петербурга. Он изучил историю всех этих мест. Этому цены просто нет. Как всякий человек, наверное, не родившийся в Ленинграде, я понимаю Сашу. Я понимаю, почему он * Александр Матвеевич Шарымов (1936–2003), поэт, переводчик, писатель-историк. Автор и ведущий радиопрограммы «Пестрая шкала». Ответственный секретарь журнала «Аврора». Автор книги «Предыстория Санкт-Петербурга». Его жена Наташа (Наталья Яковлевна) Шарымова (1946 г. р.) – одна из знаковых фигур русской эмиграции в США, была лишена родительских прав и в 1977 году вынуждена покинуть СССР. 189 увлекся и сел за такой фундаментальный труд. Приехав в Ленинград, Саша влюбился в этот город. Думаю, по сей день есть люди, которые считают, что не надо было здесь строить этот город. Я в какой-нибудь сильный дождь тоже говорю: –  Нашел же Петр Великий, где построить столицу! Питер я обожаю, на него насмотреться не могу. Все дворцы знаю, кажется, почти наизусть. Город такой никто не мог больше придумать. Его строил Петр. Как же им не любоваться? Ведь придумать этакое чудо – как это могло возникнуть в какой-то одной голове? Кругом вода. Климат, прямо скажем, не ангельский, но такой неземной красоты я не видела ни в любимой Венеции, ни в любимой Италии, ни во Флоренции, ни в Париже. Нигде. Это все другое… Петербург – это наше. И можно сказать, что именно Петр Великий подарил нам, журналистам, возможность творить в этом городе любые красивые передачи. До последнего часа своей жизни Саша набирал книгу о Петербурге. В ней почти тысяча страниц. Саша знал, что умирает, у него не было денег, чтобы заплатить за набор, он терял зрение, но все равно печатал. Шарымов умер 17 апреля 2003 года. Книга «Предыстория Санкт-Петербурга» вышла уже после его смерти. Он завещал, чтобы мы собрались у ступенек филфаковских, которые ведут к Неве, и отправили его прах путешествовать по морям и океанам, чтобы Саша смог побывать на всем земном шаре прежде, чем уйти в вечность. БОРИС БОРИСОВИЧ ПИОТРОВСКИЙ Вернусь в 1960-е. Трудность устройства на работу заставила меня думать о том, что я все еще неотесанная. Хоть на Чукотке было много воспитанных людей, но я не очень еще 190 обтесалась. А в Ленинграде, я понимала, люди живут не обыкновенные. И с этим я столкнулась довольно быстро… Началось это открытие с того момента, когда я мчалась по лестницам Эрмитажа как сумасшедшая. Меня останавливает высокий человек: –  Куда вы так мчитесь? В Эрмитаже так не ходят. Я говорю: –  А как ходят? Он пошел медленно, не держась даже за перила. Высокий, уже немолодой мужчина. Он говорит: –  А что вы видите, когда вы так несетесь по лестницам? Я попыталась объяснить, что я вижу. Он мне в ответ: –  А что вам надо от Эрмитажа? Эрмитаж тогда, в шестидесятых годах, еще наполовину или даже меньше был открыт. Залы многие были закрыты. Я не растерялась, отвечаю: – Я увидела именно то, что мне было интересно. И посмотрела, как вы ходите. – Мы с вами несколько раз сходим тогда по лестницам. Приезжайте по вторникам, у меня дверь всегда открыта. Прямо входите, и мы будем ходить сначала по лестницам, потом по Эрмитажу. Я ему уже успела рассказать, что я с Чукотки приехала. Я говорю: –  Интересно. А у вас кабинет есть здесь? –  Да. А что? –  А где этот кабинет-то? И кто вы такой, вообще? –  Я директор Эрмитажа. Меня зовут Борис Борисович*. Борисович Пиотровский (1908–1990), доктор исторических наук, профессор, археолог, востоковед, директор Государственного Эрмитажа (1964–1990). 1 2 – Нельзя. Потом я поняла почему. Он заикался немножко. Я его отвела как-то в сторонку и сказала: – Давайте эксперимент. Я вам клянусь, что вы не будете заикаться. Мне нужно, чтобы именно вы давали интервью. Кстати говоря, сейчас выложил Пятый канал сюжеты тех лет, и есть там выставка Тутанхамона, на которой я, молоденькая, беру интервью у Пиотровского Бориса Борисовича. И он прекрасно говорит. ТЕЛЕВИЗИОННЫЙ ЖУРНАЛИСТ Телевидение в шестидесятые годы считалось так себе. Радио уважаемо было еще со времен блокады. Когда мне предложили работу корреспондентом на телевидении в информации, я страшно удивилась и страшно обрадовалась. нас были распределены объекты. В мои объекты входили колхозы, совхозы и заводы. Благодаря этому я до сих пор очень хорошо знаю, где какие были заводы, как они работали. Где и что они выпускали. Однажды я перепутала два завода. И вместо завода Свердлова оказалась совсем на другом… А везде была жуткая пропускная система. Только случайно нас пропустили по тем документам, которые выписывало бюро пропусков завода Свердлова. В информации широчайшее поле деятельности. Сегодня ты едешь в Кириши, завтра ты – в совхозе, потом в колхозе имени Ленина. Послезавтра – на «Красном выборжце». Дальше едешь в Царское Село, в Лицей. Я мгновенно узнала весь город, познакомилась с массой интересных людей. Это было самое замечательное время. 193 На телевидении есть правило: когда разговариваешь с человеком, не важно, какой это человек. Просто рабочий, который с трудом, может быть, складывает фразы, или великий оратор, такой, как Анатолий Александрович Собчак, которого можно было слушать часами. Важно, чтобы ты внимателен был. Что у тебя на душе происходит, что происходит на работе, дома или где-то еще, это не должно никак проявляться. Ты должен смотреть человеку в глаза. Чтобы он понимал: он тебе крайне интересен. Тогда все получается. Получается репортаж, получается фильм. Однажды я еду в Смольный – снимать короля Ливии, он прибыл в Ленинград с визитом. Из Смольного мы с королем отправились в Эрмитаж, где он хотел посмотреть импрессионистов. И тут выяснилось, что свет для съемок включать мы не можем, потому что у короля глаза очень болезненно реагируют на свет. Это маленький пример того, что во время съемок мы узнавали много еще каких-то таких подробностей о людях и, в том числе, о сильных мира сего. Мне нравилось все в работе тележурналиста. С реставраторами я прошла все шаги реставрации. Дворцы стояли без крыш, особенно загородные. Когда начали восстанавливать, то не было архитектурных планов. Растрелли вообще все лепил и строил без планов. Строил, разрушал, потом опять строил. Я была знакома с Кедринским*, который делал проект воссоздания, не имея старых чертежей. Я считаю, что те, кто строили, и те, кто восстанавливали, – в равном положении. Когда пришлось воскрешать * Александр Александрович Кедринский (1917–2003), архитектор-реставратор. Автор более трехсот проектов реставрации памятников Санкт-Петербурга, Царского Села, Петергофа, Павловска, Гатчины. 1 5 Когда я что-то вижу в пространстве, я рассматриваю это с точки зрения того, как это снять. И как это будет выглядеть на экране. «УБРАТЬ ЧЛЕНА ПОЛИТБЮРО, УБРАТЬ ДЕПУТАТКУ…» Когда меня сделали главным редактором молодежной редакции, я рыдала, как сумасшедшая, категорически отказывалась, потому что хотела работать в информации. И тогда меня вызывают к председателю Комитета по телевидению и радиовещанию Ростиславу Васильевичу Николаеву*, который говорит так: – Значит, так: ты приказом назначена главным редактором молодежной редакции, я его подписал. Но если ты попробуешь отказаться, выкладывай прямо сразу партийный билет. Я говорю: –  Как это – выкладывать билет? –  А очень просто. Ты журналистом в Ленинграде уже не будешь никогда работать. Он ударил в самое мое больное место. Я пыталась умолять его оставить меня в информации хотя бы просто корреспондентом. Какое там… В общем, мне пришлось согласиться и перейти в молодежную редакцию. Оказалось, что эта редакция тонула. И нужно было что-то придумать. Это был сначала ужас. Я помирала с тоски. А потом вдруг ребята стали приносить сценарии. И оказалось, что в молодежке работают умные и интересные люди. А по- *  Ростислав Васильевич Николаев (1938–1991), член КПСС, председатель Комитета по телевидению и радиовещанию Ленинграда и Ленобласти. 196 том мы придумали, что будет у нас программа под названием «Пятое колесо»… Люди мечтают о голубых городах, о полете в космос, может быть, еще о чем-то. А я в журналистике мечтала, чтобы было свободное телевидение. Когда не будут кромсать каждую фразу. Были времена, когда на телевидении работать было очень трудно. Мы все пользовались эзоповым языком для того, чтобы сказать правду о нашей жизни. Знали этот язык и знали, как его употреблять. И начальство вроде бы знало, но что-то вынуждено было принимать и пропускать. Однако очень все-таки надоедали бесконечные окрики: «Это слово вычеркни!» Вычеркни то, вычеркни другое. Я помню, как Сергей Курехин* и Сережа Шолохов** у нас в «Пятом колесе» играли, как в шахматы, в игру «Депутатка». Там фигурами были и секретари обкомов, и министры. Там можно было поменять одного члена Политбюро на двух депутаток. И вот они сидели и играли. Один другому говорит: –  На депутатку ставим члена Политбюро… 1988-й год. Депутаты и члены Политбюро меняются. Курехин-то человек с юмором был… Естественно, меня вызвали к первому заму и говорят: –  Ты чего, с ума сошла? Как? Разве такое можно? Убрать члена Политбюро, убрать депутатку! Что делать? Через слово убрать «депутатку», через слово убрать члена Политбюро, министра и так далее. Нарушалось все.   *  Сергей Анатольевич Курехин (1954–1996), советский и российский музыкант, композитор, актер. **  Сергей Леонидович Шолохов (1958 г. р.), журналист, телеведущий. Удалось отвоевать. Нам сказали: –  Ладно, вырежете пять депутатов и трех членов Политбюро. мы меньше вырезали. Хотя все кромсалось просто с подскоками. А как закрыть склейки? Тогда не хватало времени на съемки. Чем-то перекрывали. Лишние «перекрышки» мы не снимали. Телевидение было другим. «ПЯТОЕ КОЛЕСО» У меня была собака Найда, неблагородных кровей. Ее подобрал мой муж. Умирающего щенка с миллионом блох. Мы всех блох ликвидировали, и она так и осталась у нас. Она – на одной из двух картин, которые в моем кабинете висят. Для первого «Пятого колеса» они были нарисованы, я их унесла с Пятого канала, чтобы не пропали. Мы долго не могли придумать название новой программе. Рисовали Найду для заставки, потому что думали сделать кафе «Бродячая собака». Но не оказалось среди наших журналистов человека, который мог бы воссоздать кафе «Бродячая собака». Потом Клара Фатова говорит: –  Ну что, остается про вашу собаку… Я говорю: –  А что про мою собаку?.. Пятая нога у собаки… И тут вылетели еще у кого-то слова: –  Пятое колесо. Мимо окон квартиры Пушкина на Мойке, 12, мчалось пятое колесо само по себе. Это мы его запустили. А следом скакала упряжка из двух лошадей. Это была заставка для первого «Пятого колеса». 198 Самое трудное в журналистике, с моей точки зрения, – придумывать, чтобы ясна была режиссура, построение. Так было придумано «Пятое колесо». Было тоскливо, надоел эзопов язык. И началось уже движение, когда партия стала отступать. Мы поняли, что можем что-то сделать такое, особенное. Собравшись группой из пяти человек, мы придумали, что можно делать. Мы сочинили видеоканал, в котором будет приблизительно пять передач. Мы придумали, как мы с эзопова языка тихонько слезем на нормальный язык. И будем говорить вслух то, что говорим на кухнях. Придумать-то мы придумали, но для того, чтобы вый ти в эфир, надо сдать заявку. Заявку поручили самому умному – Вадиму Коновалову, это муж Оксаны Пушкиной. Хотя он имел инженерное образование, но человек был невероятно талантливый во всем. Он написал заявку не о том, что мы на самом деле будем делать, а какую-то выдуманную. Так обтекаемо и так хорошо, что Ростислав Васильевич Николаев принял ее как новацию. И нам разрешили делать видеоканал. Я очень благодарна Вадиму Коновалову, который стал потом заниматься бизнесом. Он был скромным человеком, никогда нигде не говорил о том, какую значительную роль в «Пятом колесе» он сыграл как журналист. Мы решили сразу занять пространство два раза в неделю по два с половиной часа. Пять часов вещания в неделю! Для начала мы решили делать сразу два «Колеса» по два с половиной часа, чтобы на приемке председатель и первый зам принимали сразу пять часов. Одно «Колесо» начиналось со смерти Сталина и смерти Ахматовой – они умерли в один день*. *  Сталин умер 5 марта 1953 г., Ахматова 5 марта 1966 г. 1 9 правильно. «Пятое колесо» должно вовремя уйти с арены. И остаться в памяти людей. И началось, конечно, страдание… Как это – нет «Пятого колеса»? Постепенно утихли, поразмыслили. Но до сих пор иногда меня узнают, останавливают и обращаются со словами: –  Как жаль, что нет вашего «Пятого колеса». Действительно, жаль, было хорошее «Колесо». Но проходит время, появляются другие передачи. Вот так оно в жизни устроено. ДАНТЕ И ЛЕОНАРДО Была такая воскресная программа – «Монитор», воскресное обозрение, которое смотрели все. Там мы давали всякие западные музыкальные клипы. И, может быть, именно это и послужило причиной его популярности. Я человек строптивый, ко мне начальники плохо относились. Не жаловали. И тут вдруг неожиданно мне говорят, что я поеду с оператором и видеоинженером в Милан на празднование дня городов-побратимов – Ленинграда и Милана. Мне сказали: – Только скажи заранее, какие ты сюжеты будешь снимать. Я засела в Публичке. Двадцать два сюжета я придумала и решила снять в Милане. Мы поехали втроем. Сережа Дубровский – оператор, Саша – видеоинженер, и я. Мы в Италии были как одурелые. Весь день расписан. Встаешь в пять часов утра, в шесть ты уже едешь на съемку. Где-то часа в два ночи мы возвращаемся и садимся у монитора смотреть, что мы сняли. И глазам своим не верим: правда это или неправ210 да, что мы в Италии. Мы впервые за границей. Да еще в Италии, о которой я мечтала с юности. Мы забрались, по моей просьбе, в Миланский собор с нашей жуткой тяжелой аппаратурой. У нас мало времени для съемок, а смотритель говорит: –  Закрываемся. Крыша сейчас закроется, но идемте, я вам покажу трехликого Муссолини. И показывает скульптуру: такой небольшой Муссолини на пъедестальчике круглом – три разных лика. Причем великолепно сделанный. Издалека видно. Мы успели это снять. Муссолини был и героем, и проклятым человеком в Милане – и так, и так. Мы торопились, потому что много сюжетов, надо успеть туда-сюда. Мы старались не опаздывать. Все успели. Все двадцать два сюжета выполнили. И наконец мы приезжаем в «Амброзиану». Это библиотека семнадцатого века. Папская библиотека. Глава библиотеки – какой-то большой священник. Он лично вышел нас встречать, хотя у нас сопровождающие были. –  Что вы хотите снять? – задает он мне вопрос. Я ему рассказываю: –  Только что выставка была у нас в СССР, в Эрмитаже, где рукописи Леонардо да Винчи были выставлены. Я прочитала еще что-то про Леонардо. Вы знаете, что у вас есть еще редкие рукописи, которые не попали в эту экспозицию? Я хочу их снять. Хочу посмотреть велосипед, как он рисовал технические изобретения. Итальянец спрашивает: –  Вы хотите снимать подлинники Леонардо да Винчи? А я понимаю, что рисунки света боятся, а у нас был тогда жуткий свет, скверные лампы, мы с устаревшим барахлом приехали. Я говорю: 2 5 А Сережка сам был обалдевший от этой красоты невиданной… Десять раз я была потом в Венеции, но того, первого впечатления, я никогда не забуду. Мы снимали и снимали. И когда мы вернулись в два часа ночи в номер, включили монитор и начали смотреть. Мы не поверили, что видели это. Заново все отсматривали и понимали, что это какая-то сказка небесная. Потом точно так же мы съездили во Флоренцию, и там нам дали возможность забраться на все башни, на все крыши. Нас привели в какое-то особое место, откуда все крыши Флоренции смотрятся как произведение искусства. Как картина какая-то невероятная, черепичная. Город совершенно потрясающий. Там башен много. «ГДЕ-НИБУДЬ Я НАЙДУ ПРАВДУ» Мы прилетаем в Ленинград. Наутро, никому ничего не сказав, я не на работу поехала, а отправилась в Ленгор исполком. К Ходыреву*, который руководил Ленгорисполкомом. Он тоже был в Италии в этот момент, возглавлял нашу делегацию. Я выяснила, где находится кабинет Ходырева. Тогда можно было без пропусков проходить к начальству спокойно. Я знала, что у секретарши не надо останавливаться, и потому мимо секретарши бегом побежала и прямо ворвалась в кабинет. Ходырев был на месте. Секретарша побежала за мной, схватила за руку, но не тут-то было. Я уже была почти у стола, и Ходырев мне говорит: – Садитесь. *  Владимир Яковлевич Ходырев (1930–2024), советский партийный и государственный деятель. Председатель Ленгорисполкома (1983–1990). 216 Я села и рассказала всю ту историю с пьяными сопровождающими. Потом говорю: –  Кого оскорблять? Музейщиков! Как не стыдно вам отправлять таких соглядатаев? Я понимаю, что это чекисты. Но неужели вы после всего этого не уволите их? Это же позор для вас. Разве можно таких посылать в культурные места? Итальянцы все видели и слышали. В общем, я изложила все, что считала нужным. И закончила словами: –  Если вы не примете меры, я полечу в ЦК, я не остановлюсь. Где-нибудь я найду правду. Он говорит: –  Зачем вам ехать в ЦК? Сейчас я вызову… Вызывает какого-то человека. Отошел с ним в сторонку, тихо разговаривает, а мне сказал: – Сидите. Я сижу. Через некоторое время Ходыреву приносят бумагу. Он мне говорит: – Читайте. Я читаю. А там приказ о том, что такие-то уволены как несоответствующие должности. И какая-то статья написана. Я уже не помню точные формулировки. Ходырев берет бумагу, спрашивает меня: –  Прочитали? – и подписывает бумагу. – Сейчас зарегистрируют приказ, потом разошлем, куда полагается. Я говорю: –  Мне можно идти? –  Нет, сидите. Посмотрите, как оформляются документы в Ленгорисполкоме. Я была потрясена. Я ожидала, что сейчас у меня будет битва не на жизнь, а на смерть. А тут человек спокойно все воспринял, задал несколько вопросов, что как происходило, кто что говорил и так далее. Я говорю: 217 – Вы знаете, что мне предрекали? Что меня убить должны за это. Он говорит: –  Ну, прямо-таки убить. А за что вас убивать-то? –  Я, видно, со своим «Пятым колесом» так достала всех… Да не только «Пятое колесо», еще «Монитор», воскресное обозрение… Тут приносят зарегистрированную бумагу. Какую-то папку открывают, подшивают туда. Ходырев мне показывает: Видите документы? Все сделано. Я поблагодарила, не стала хвалить его за подвиги, а просто поблагодарила, сказав: –  Знаете, приятно, когда тебя понимают. И это достойно того, чтобы люди знали, что просто так это не осталось. ДМИТРИЙ СЕРГЕЕВИЧ ЛИХАЧЕВ Прихожу домой. Раздается звонок от Дмитрия Сергеевича Лихачева. Мы были мало знакомы. Интервью какие- то я брала у него в музее-квартире Пушкина. О Пушкине мы с ним разговаривали. А тут он мне говорит: –  Бэллочка, вы что наделали? Они же вас арестуют. Я не понимала, как это – бояться за себя. Дмитрий Сергеевич умолял меня быть осторожной, не выходить никуда одной. И сказал: –  Я прошу вас завтра утром приехать к нам в Комарово. Вы сможете? –  Конечно, смогу. –  Мы испечем пирог для вас специально и поговорим о жизни. –  Ой, спасибо. А можно я приеду с оператором? Мне надо снять программу «С кем вы, мастера культуры?». Выборы приближаются. 218 Он говорит: –  С удовольствием. И вот я отправляюсь в Комарово, на дачу. Меня встречают Лихачев, его жена и внучка – Зина Курбатова. Начинаем разговаривать. Дмитрий Сергеевич говорит: –  Вы с ума сошли. Это не обойдется просто так. Они же мстительные. Что же вы не думаете о своих поступках? Пережили бы – ладно, что это, впервые такое? Я говорю: –  А почему мы терпим? Не будем больше терпеть. Не будем ни за что. Мы с ним как-то сразу подружились, и дальше я все время ездила к ним то на пироги, то просто погулять и поговорить с Дмитрием Сергеевичем. И самое последнее большое интервью с ним незадолго до его смерти я записала. …Открыта дверь из столовой в его кабинет, где все завалено книгами. И он сидит в этом проеме… Свет был хорошо поставлен, и такое получилось интервью – о всей жизни. Четыре часа я его мучила, потом спрашиваю: –  А что ваша внучка-то? Зина. Где она работает? Он говорит: –  Да она художница, и как-то не получается у нее. Мать ее, как вы знаете, погибла. Грузовик сбил… Это была совершенно жуткая трагедия. Зинина мама была продолжением в искусстве Дмитрия Сергеевича. И Лихачев о внучке говорит: –  Ну, не устроена у нее жизнь. Я предложила: –  Так пусть идет к нам, в «Вести», – мы только вот организовались. Он смутился: 219 –  Что вы, она не умеет. Нет-нет-нет-нет, нет-нет, что вы! Мы начали прощаться. Он опять стал говорить, что надо беречься: –  Я всей интеллигенции скажу, что надо нам как-то за вами присматривать. Через неделю раздается звонок. Видно, в семье Лихачевых мое предложение обсудили. Дмитрий Сергеевич говорит: –  Бэлла Алексеевна, это неудобно, но, может быть, вы действительно попробуете Зину взять на телевидение? Я говорю: –  Обучим, вы не бойтесь. Зайца можно научить на барабане играть, а Зина-то – умница, хорошо выглядит, в «Вестях» для нее – самое то. И Зина пришла к нам в «Вести», теперь работает на канале «24». Так выросла, а начиналось все с небольшого разговора. И до самого последнего дня жизни Дмитрия Сергеевича, пока его не увезли в больницу, где его не стало, мы общались. Он мне рассказывал истории, связанные с лагерем, что он перенес тогда, и что еще продолжается при теперешней его жизни. Вот так я неожиданно подружилась с Лихачевым. Символом всего высшего и лучшего в петербургской интеллигенции. – НЕ ЛЕНИНГРАД Мне предлагалась должность – стать председателем ВГТРК, Ельцин лично мне это предлагал. Я сказала: –  Нет. Это вы в Москву побежали из Свердловска. А из такого города, как Ленинград, не уезжают. Здесь живут и здесь умирают. Это город мой. 220 Разве можно было уехать из этого города? Невозможно. Я хотела как-то городу помогать. А журналист в состоянии это сделать. Не мытьем, так катаньем. Я же стала депутатом ради защиты своих и ради защиты прессы. Я о золоте писала много, для того чтобы в этом городе его хватало для реставрации. Писала в Верховный Совет, чтобы позолотить петергофского «Самсона». Когда меня выбирали в народные депутаты России и Ленсовета, я сразу в два прошла. На выборах я всегда говорила так: –  Маму мою звали Ольга, фамилия Мордовина. Родилась она в семье председателя колхоза в Рязанской губернии. Папа мой, летчик, воевал в Испании. У него другая фамилия. И никакого родственного отношения к Анатолию Куркову* я не имею. Отцеплялись. В 1991 году мы, депутаты, внесли предложение о переименовании города Ленинграда в Санкт-Петербург**. И отправили на трибуну выступать по этому поводу Олега Басилашвили – как воплощение культуры, гордость БДТ, воплощение всех лучших человеческих качеств. Человек, говорящий так, как говорили лучшие русские люди, говорящий на великолепном русском языке. Он был нашей гордостью. Нас, депутатов, было тридцать два человека, но пятеро наших не поддерживали это переименование.   *  Анатолий Алексеевич Курков (1930–1998), генерал-лейтенант КГБ СССР, начальник ГУВД (1983–1989). **  12 июня 1991 года в Ленинграде одновременно с выборами мэра города прошел референдум, на котором горожане отвечали на вопрос о необходимости возвращения городу первоначального имени – Санкт-Петербург. Решение о проведении референдума приняли депутаты Ленсовета за месяц до этого. 2 2 А тут такая история – нам провалили голосование. Хотя референдум был проведен в Петербурге, и референдум показал: жители хотят вернуть городу его старое имя. К нам три часа подряд ходили «уговорщики». Мы сидели, к нам выходили посланцы, потому что Съезд прервали, и непонятно было, что делать дальше. Нас уговаривали: Да придите, мы проголосуем потом за вас, ну что вы? – В таком духе. Мы понимали, что это несерьезно. Потом пришел Хасбулатов и поклялся, что сейчас проголосуют, как только Съезд начнет работу. Хасбулатова ругали за многое – в основном за то, что они с Ельциным не нашли общий язык. Но у Хасбулатова было такое качество: он был человек чести, он всегда держал слово. Всегда, даже если поперек горла что-то было. Это был его принцип, если он дал слово – он его сдержит. Мы пошли на Съезд, и мы выиграли. И эту поправку теперь никто никогда из Конституции нашей не уберет. Я так думаю. ПУТЧ Я помню свой спор с Горбачевым. Мы столкнулись с ним в фойе Съезда. А мне нужно было, чтобы он помог Ленинграду, потому что в это время в Ленинграде оставался запас продуктов на восемь дней. Настолько сложными тогда были внутрипартийные отношения, что влияли, в том числе, и на это. И мне нужно было, чтобы он принял какие-то меры. Я подошла к нему, протянула руку. Он жмет мне руку, а я говорю: 223 –  Боже мой, какая у вас мягкая рука. Какая холеная рука… Тут охрана на меня набросилась. Я говорю: –  Спокойно, я же хвалю руку. – И говорю Горбачеву: – Михаил Сергеевич, почему вы не разговариваете с Собчаком? Почему? Вы что, решили вторую блокаду в городе сделать? Почему? Вокруг ходит народ. Кто-то пишет на маленький портативный магнитофончик наш с ним спор. Я нарочно громко стала говорить, требовательно спрашивать: в чем заключается продовольственная проблема в Ленинграде? Наступаю: – Я знаю, что всегда все московские руководители из ревности, наверное, терпеть не могут Ленинград. Но люди-то причем здесь? Вы не любите город, но это же город, он должен жить. Короче говоря, вытрясла из него обещание помочь, разобраться. Горбачев спрашивает: –  Вы в каком-то знакомом издании работаете? –  В «Пятом колесе». Он говорит: –  Ну да, вот всякие запасные, пятые колеса тут ходят. Я отвечаю: –  Кто вам сказал, что «Пятое колесо» – запасное? Вы ошиблись, как всегда, Михаил Сергеевич. Оно рулевое! Тут все захохотали. Горбачев возразил: –  Какое рулевое? Куда оно зовет? Я говорю: – Оно зовет к правде! Я была очень хорошо знакома с членом Политбюро Яковлевым, мы с ним просто были друзьями. Обком и все прочие (еще был тогда обком коммунистической 2 9 ЛЕЖАЧЕГО НЕ БЬЮТ А теперь я закончу рассказ о Горбачеве. Горбачев низложен, как говорится. Какую-то партию он создал, не помню ее названия. И вот – очередные выборы. И Михаил Сергеевич хочет избираться в президенты России. Зачем ему это надо было, я не понимала. Позвонил мне его помощник и говорит: –  Бэлла Алексеевна, вы можете предоставить Михаилу Сергеевичу небольшое время в эфире? Я говорю: –  Да запросто. С радостью. Мы враждовали, когда был повод для вражды, а лежачего не бьют. Я знаю, что вам сегодня отказали. Собчаку позвонил Ельцин и запретил принимать Горбачева в Смольном. Собчак звонит мне и говорит: –  Ни в коем случае! Ельцин сказал не давать эфирное время! Я говорю: –  А кто вы такие? Ельцин возглавляет телевидение? Нет. А вам я вообще не подчиняюсь, я – федеральный канал. Я дам время! –  Ну смотрите, – сказал Собчак. Я говорю: –  Это вы – трус. Мы даже поссорились с ним на этой почве. Я понимаю, он подчинялся, он действительно не мог, наверное, не выполнить это указание, потому что и так были сложные отношения у Собчака с Ельциным. Незадолго до этого был такой эпизод, который иллюстрирует специфику этих отношений. В городе продовольствия не хватало. Девяностые годы, пустые полки. Собчак жаловался: 230 –  Звоню – не снимает трубку. Я ни до кого не могу достучаться, и что делать с городом, не знаю. Я воспользовалась тем, что Ельцин сидит в президиуме Верховного Совета, забралась с трибуны в президиум и говорю: –  Вы что делаете? Блокаду, что ли, хотите устроить вторую Ленинграду? На восемь дней продовольствия осталось в городе. Борис Николаевич, вам это обойдется очень дорого. Сейчас уже собираются митинги против вас организовывать. Если вы не примете меры, то дело для вас кончится плохо. Мы с ним шепчемся, а всех живо интересует, чего это я забралась в президиум и о чем разговариваю с Ельциным. Борис Николаевич говорит: –  Ну а где твой Собчак? – Он всегда говорил «твой Собчак». – Что ты нашла в нем? Дружишь с ним. Я отвечаю: – Это мэр нашего города. А я возглавляю Пятый канал. Да, я дружу с ним. И вообще, он мне нравится. Я ему помогаю. Так же, как и вам помогала. Собчак сейчас здесь, в Москве. Вы можете его принять сразу после этого заседания? А Собчак специально приехал в Москву и был недалеко. Ельцин согласился его принять: –  В перерыве пусть поднимается и идет за мной. Я спустилась с трибуны. Тут все начинают меня расспрашивать, о чем был разговор. Я отвечаю: –  Это мои дела. Подхожу к Коржакову и говорю: –  Саша, дело касается того, что в Ленинграде с продуктами очень плохо. Я сейчас Собчака позову. Помоги ему там дальше, чтоб его кто-нибудь не оттолкнул. Ваши ребята хваткие. 2 3 Раисе Максимовне я говорю: – Раиса Максимовна, вы не переживайте. Может быть, в аппаратную подниметесь? Там лучше. Мне тоже придется быть в аппаратной. Она говорит: –  Но здесь так уютно! И Мише будет легче. Она худенькая такая была. Я говорю: – Как вы изящно выглядите. Вы не беспокойтесь. Очень хороший ведущий, спокойный. Поэтому вы в пол- ной безопасности. Вы знаете, тех едких вопросов, которые я обычно задавала Михаилу Сергеевичу, не будет. Все будет по справедливости, и Михаил Сергеевич будет высказываться так, как он считает нужным. Виталий провел это интервью очень достойно. Пожали они друг другу руки, поблагодарили меня. Я говорю: –  Вы извините, по протоколу я не могу сопровождать вас дальше. Потому что, понимаете, мне ведь это тоже трудно достается. Горбачев говорит: –  Я даже не ожидал, что вы согласитесь. А впрочем, ожидал. И впрямь ваше «Пятое колесо» не запасное, а рулевое. Молодец, спасибо. Они ушли, я на «паперть» не вышла, в студии осталась. Кто-то меня начал упрекать за то, что я Горбачева начинаю поднимать. А я просто поступила по справедливости. А дальше пошло всякое разное… МИЛЛИОНЫ Наступил август… Как раз в первые дни августа это было. В девяносто третьем году. Ельцин и Полторанин проводили совещание. Я вышла и сказала: 234 –  А сейчас я хочу обратиться к первому президенту нашей страны, Борису Николаевичу Ельцину. Вы первый нами избранный, нами поддержанный президент России. Давайте посмотрим, какое вы накопили богатство. Я выразила недоверие, сказав Ельцину, что он напоминает мне попа Гапона, который позвал людей за собой для того, чтобы они погибли. Я была в розовом костюмчике, на каблучках, все как полагается. Пока я первые слова произносила, Ельцин Мише Полторанину сказал: –  Что-то она такой цвет не носила раньше. Потом замолчал и сделал попытку уйти, но Миша навалился на него. Полторанин очень надежный мужик, все авантюры мы всегда задумывали с ним. Политические авантюры. Он много хорошего сделал для страны, но никогда его имя не упоминается. Он написал книгу «Власть в тротиловом эквиваленте», написал всю правду о девяностых годах. Правда, мало написал про хороших людей, больше про плохих, но так, может быть, и надо. И после этого его сына со свистом выгнали из пресс-секретарей. Позвонил самый главный в министерство и сказал: –  Полторанина-младшего через десять минут в штате быть не должно – и вообще, никуда не пускать. Бедный Костя Полторанин, сколько он намаялся, прежде чем устроился на работу! Он, журналист, устроился не на журналистскую, на другую работу. Военные помогли Мише устроить Костю. Он хороший парень, настоящий. Я иногда очень мешала, когда входила в команду Бориса Николаевича Ельцина, и тогда, когда входила в команду Анатолия Александровича Собчака. Это были две разные абсолютно, диаметрально противоположные команды. 2 8 Я прекрасно знала, что делают с людьми, которые не по вкусу главным во власти, и понимала, что меня ждет. Я не пошла ни к Наине, ни к Ельцину. Все знал только Филатов. НАПАДЕНИЕ Сентябрь 1994 года. Я шла к Басилашвили, чтобы обсудить, что делать с этим вымыслом о двух миллионах, с этим ужасом*. Мужа моего увезли с гипертоническим кризом в больницу. Это было рабочее время, перед юбилеем Олега Басилашвили. 26 сентября ему исполнялось шестьдесят. Я прошла большое расстояние по двору Олега Валериановича, поднялась по лесенкам и не слышала шагов за спиной. Не успела я нажать кнопку лифта, как мне заворачивают руки, сбрасывают с лица очки. А я тогда без очков ничего не видела. Два парня, которые на меня напали, ударили меня какой-то трубой по голове так, что я оказалась вся залита кровью. Они бросают меня на пол возле лифта и начинают ногами бить по голове. Я понимаю, что сейчас меня убьют, и кричу: –  Подонки, сволочи! Ругаться сильнее я не могла. «Сволочи» – еще было в моем репертуаре такое слово. Я должна сказать, что потом, когда я вспоминала все это, я поблагодарила маму: *  По воспоминаниям О. В. Басилашвили, целью встречи было написание открытого письма президенту Б. Н. Ельцину через газету «Известия» против бомбежек города Грозного и Дома Правительства, в подвалах которого сидели женщины, дети и старики. 239 она хорошо меня воспитала. Ни одного бранного нехорошего слова в моем репертуаре не было. Самые плохие слова, которые я произносила, – это «подонок» и «сволочь». Грубые слова я всегда ненавидела, особенно мат ненавидела. меня с собой была электрошоковая дубинка, выданная на ВГТРК, между прочим, всему руководству. Она в форме зонта была. В руках сумка была и дубинка, которая как зонтик болталась. У меня все это вырвали из рук. И по лицу заехали. Я руками закрывала глаза. Думаю: все, конец мне приходит. Жизнь моя не промелькнула перед глазами. Даже любимое телевидение не промелькнуло. Никого я не клеймила. Вот только преступникам этим говорила, что они подонки. И пощады у них не просила. Басик жил на третьем этаже. Я понимала, что никто мне на помощь не придет. Никто не услышит и не выйдет – все боятся. Уже наступило время, когда все боялись. Это было ужасно. В одной квартире того дома на первом этаже жили глухонемые, а в другой квартире, напротив лифта, жила баба Дуся, которая не ходила. Но у нее было открыто окно, и мои крики через подъезд каким-то образом до нее донеслись. Она еще сильнее открыла это окно. И стала орать как резаная: –  Милиция, скорей, здесь убивают человека! Баба Дуся, получается, спасла мне жизнь. Меня отпустили. Слышу только – топот ног. Я встаю – кровь льет из головы. Нажимаю кнопку лифта. Поднимаюсь на какой- то этаж, звоню в квартиру. Открывается дверь, там двое мужчин, они видят меня и говорят: –  Что с вами? Я отвечаю: 2 4 Вот когда меня обнял на вокзале Сергей Александрович Филатов, я поняла, что в мире есть высшая справедливость. Я поняла, что я чего-то стою, если такой человек, которого лишили должности, но которого все любили за порядочность, замечательный человек, он до сих пор главный мой защитник. Он в сердце остался. Потому что все отвернулись, никому не нужно было меня спасать. Потом он устроил мне встречу с генеральным прокурором, на которую я принесла все бумаги. Выяснилось, что некто Сыроежин (был такой человек, которого мне посоветовали взять на работу в отдел рекламы) оказался замешан в этой краже. На него у нас было заведено уголовное дело, его пытались достать из Америки, где он потом агентом ФБР стал. Меня вызвали в следственный отдел. Каждый день выходили во всех газетах статьи: Куркова то-то, Куркова то-то. Это какой-то был ужас. А дальше Москвина, жена Сережи Шолохова, пишет в газете: «Не стреляйте в Бэллу Куркову, она руководит, как умеет». Блестящая статья в мою защиту, на первой полосе. Таня, которая не была моим другом, даже часто критиковала мои действия, написала потрясающую статью, где говорилось о том, чего я не умею, и о том, что я умею. Острота этой ситуации спала, но потом были и другие ситуации. Телевидение – это дело очень опасное. КАРПОВКА, 43 Я проработала на телевидении пятьдесят лет точно. А может быть, и больше. Я никогда не считала. Не подводила итогов. Я работаю и благодарю судьбу, благодарю тех людей, которые были рядом. И тех, которые продолжают давать мне эту работу. Потому что в моем возрасте 245 уже никто не работает. Во всяком случае, так активно, как я. А это для меня – смысл жизни. Вот сейчас мы нормально живем, без историй. А до этого всегда были жуткие истории. Сейчас можно говорить о порядочности или непорядочности. Вот когда много желтизны – лучше такой канал не смотреть. Зачем набирать рейтинги, копаясь в чужом грязном белье? Слава Богу, мы от этого спасены. Спасибо телевидению нашему, ВГТРК, спасибо телеканалу «Культура». Мой кабинет на Карповке, 43, – он мне роднее, чем комната, в которой я живу. Тут собираются ребята, мои сотрудники. И мы, как дураки, спорим. К примеру, в чем Петр Первый был виноват, а в чем он был прав? Что происходило с тем древним морем, которое было на месте нынешнего Петербурга и выше Исаакия теперешнего. Карповка, 43, – это место особенное. В пять часов вечера звонят колокола Иоанновского монастыря. Я всегда их слушаю. Они как бы из того времени звонят. Здесь поблизости, прямо рядом, Иоанн Кронштадтский много лет назад проводил общие исповеди. Собиралась масса народу. Слезы лились рекой, потому что люди исповедовались от всего сердца, все хором. Он считал, что это то самое, что и надо. А потом на этом месте сделали монашеское кладбище. В блокаду люди, изнуренные голодом, подползали к окнам усыпальницы, где Иоанн Кронштадтский похоронен, чтобы только попросить о спасении. Они верили, что святой может отогнать врага от этого города. Здание ГТРК – мой ровесник. Мы с ним родились в один год. 1935 года рождения, как и я. Здесь была школа. В здании нашего ГТРК располагаются и «Вести», и полуфилиал нашего канала «Культура», и Радио Рос- сии. Это здание многогранное. 2 3 СЪЕМКИ – ЭТО ЧТО-ТО ОСОБЕННОЕ В сложных ситуациях всегда выручает профессия. Если ты веришь в свою профессию, значит, все сладится. Для меня самое главное в жизни – профессия журналиста. И вот здесь мне очень повезло. Когда я начинала в газете «Советская Чукотка», мне очень помог и очень много доброго сделал для меня Борис Моисеевич Рубин. А вот сейчас уже жизнь подходит к концу по-своему, а я собираюсь долго жить и долго работать. Но на всякий случай я хочу сказать, что канал «Культура» – это такая отдушина. И опять мне повезло с руководством. И с Серге е м Леонидовичем Шумаковым, и с Ксенией Валерьевной Костиной, и со многими людьми, с которыми я там сталкиваюсь. Мне помогать были готовы все, какая-то такая аура человеческой доброты царит на канале «Культура». В этой обстановке очень легко делать даже то, что ты никогда не делал. Я люблю наше ВГТРК. Вот мы недавно 30 лет отмечали с момента выхода в эфир первой информационной программы «Вести» Государственного Российского телевидения. ворвались в нашу жизнь эти лошади замечательные. Что-то новое, светлое появилось, особенное. Арина Шарапова, Светлана Сорокина – замечательные ведущие. Мы отмечали тридцатилетие «Вестей», и вот что было необычно: в эфир вышло 86 информационных программ одновременно. Они все, как звезды, как созвездия на небе возникали. Самые разные, 86. Это уже эпоха Олега Добродеева. Спасибо ему. Какая-то гордость возникла, что 86 региональных компаний имеют возможность рассказать о своем. О том, что болит, о том, что интересно. 254 Чем интересен край, район. Это здорово. Этим стоит гордиться. же делаются и «Новости культуры» на канале «Культура». Это немаловажно. Потому что это формирует нормальное отношение человека к жизни. И веру в силу своего государства. Можно быть чем-то недовольным, но ты живешь в стране, которая дает тебе шанс выбрать хорошую профессию, научиться многому. И стать человеком. Поэтому надо уметь еще и гордиться тем, что тебе дается в этой стране. Последние 60 лет – это время, когда я уехала из Певека и осталась в Ленинграде. Я все это время задавала себе вопрос: а что там, на Чукотке? Я ловила изменения. Хорошо, что появились всякие приспособления, и мы теперь можем через Интернет видеть, что где происходит. Я считаю, что замечательна эпоха Добродеева, который объединил все региональные компании. Это большое достижение, что появилась такая мощная государственная компания. Олегу Добродееву просто все в ножки поклониться должны. Потому что он человек, который, по-моему, болен информацией. Ему очень важно, чтобы люди знали о том, что происходит в любом конце нашего государства. И это правильно. Это объединяет нас всех. И горе общее, и радость общая. И вообще, телевидение, по-моему, – самое прекрасное, что есть в жизни на самом деле. Оно дает многое для каждого из нас. Я люблю съемки. Съемки – это что-то особенное, это какая-то волшебная ситуация. А если еще и талантливая бригада, ты можешь считать себя самым счастливым человеком на свете. Твой взгляд на красоту передается через телевидение миллионам людей. Мы для них это делаем, не для себя. Ну, в какой-то степени и для себя. Это очень важно. 2 8 –  Уезжайте в Москву. И те, которые уехали в Москву, они многие уцелели. А тех, которые не уехали, расстреляли. А это – цвет интеллигенции. сделала две передачи о расстрелянных. Все подробности очень трудно доставались, и документы – просто по крошкам. Но находились героические люди, которые говорили: –  Я тебе верю. Пожалуйста, дай мне только слово, что ты никогда не скажешь, кто тебе вручил этот документ. Я просто говорила: –  Даю слово, что никогда не скажу, ни под какими пытками. Это все, о чем меня просили, и я никогда не называла, каким образом и где взяла. И вот когда я сделала серию о Ленинградском деле, Катя Андроникова мне говорит: –  Видишь, ты преодолела высоту, ты вышла на совсем другой рубеж как журналист. Она и Наташа мне говорят: –  Мы сидели и плакали, когда смотрели твой фильм. Давай, поднимай вот такие вопросы. Это тяжело, но мы поможем. «НА ФОНЕ ПУШКИНА СНИМАЕТСЯ СЕМЕЙСТВО» Есть у меня фотография – мама, нарядная. Росчерк на фотографии – 1937 год, март. Год столетия со дня смерти Пушкина. Год, когда начинается большой террор. Месяц, когда уже практически начали к этому террору готовиться. Я уже к тому времени знала очень много о репрессиях, потому что делала одну за другой передачи, связанные с Ленинградскими делами, когда расстреливали «лишних» людей. Когда вся гвардия на Фонтанке 259 в определенном месте сбрасывала все свое наградное оружие. Как говорили, «чтобы, найдя его при обыске, тебя не причислили к белым». Возле Шереметевского дворца почему- то сбрасывали оружие ночами. Оружие тонуло, но на ярком солнце отблеск шпаг просвечивал сквозь воду. Хорошо, что мой взгляд упал на ту фотографию мамы. Я сделала большой цикл из двенадцати передач. Он шел по каналу «Культура». Назывался он «На фоне Пушкина снимается семейство». Там был щелчок фотоаппарата. Фрагмент песни Булата Окуджавы. Вот эта фотография и охранники в шапках. Цикл шел двенадцать дней подряд, а потом мы отмечали какой-то юбилей канала «Культура». Я приехала в Москву. Прошел последний 26-минутный выпуск из этого сериала, и в эту ночь умерла моя мама. Сестра Ирина мне позвонила, она рядом с мамой была. Плачет и говорит: –  Она замолчала. Она умирает. Я рыдаю, кричу: –  Поднеси трубку. Пожалуйста, мама, не уходи толь- ко, я сейчас приеду, я… Я сейчас прилечу, только не уходи, пожалуйста… Ирина говорит: –  Ее больше нет. Я тут же утром вылетела. Мама дожила до 93 лет. Она не хотела переезжать ко мне жить, потому что муж ее там, в Перми, похоронен. Отчим мой, очень хороший человек. Маму мою все любили. Вот наши сотрудники, телевизионщики старые, все ее знали, они считали ее в высшей степени интеллигентным, хорошим, мягким человеком. Она действительно такой была. Доброй очень. Мама хорошо пела, и они с ней пели хором. Замечательно было. 260 Сейчас многие архивы открыты, я могла бы разузнать о судьбе моего родного отца, где он жил, что он делал потом, после лагеря. Но я искать не стала. По-моему, он военным так и оставался. Это тяжелая история, которая до 80-летия моей мамы меня по-своему глодала. Она заставляла меня все время совершать какие-то неверные поступки. Какая-то гордыня торчала в сердце. Я об этом когда-то давно первому Олегу Куваеву рассказала, он это понял очень хорошо. И всячески поддерживал меня, и говорил всегда: –  Ты стоишь большего. Он тебе не нужен, такой отец. Но все равно этот поступок отца наложил печать на многое, что со мной происходило. Сначала он демонстрировал такую любовь, а потом предал, забыл. Может быть, я даже в отношениях со своими сотрудниками в чем-то бываю неправа, еще где-то неправа. А все идет от той пятилетней девочки. ДАНИИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ ГРАНИН Гранин узнал, что я снимаю фильм под названием «Ленинградская трагедия», о Ленинградском деле. Он говорит: –  А я? –  А что вы? –  Я тоже хочу. И мы с ним на съемки ездили. Он уже совсем, в общем- то, был немолодым. Я его потащила в шесть утра на дальнюю дачу Сталина. Мы там снимали. Нас допустили туда, где Хрущев собирал интеллигенцию. Нелегко было проникнуть в то место, где Хрущев клеймил писателей. В тот день там были собраны все новомировцы, все писатели. Была поставлена огромная палатка. Никита 261 Сергеевич пил рюмку за рюмкой без перерыва. Поднимался, показывал на очередную жертву. Симонова разнес, просто унизил, распластал. Мариэтту Шагинян оскорбил. Кричал: –  Заткни горло этой своей Шагинянше, чего она тут возникает! Это ужас был, что говорил Хрущев на дальней даче. Все писатели были собраны. Гранин был на этом сборе тоже. Он молодым тогда был, секретарем Союза писателей СССР. Это был полный разгром литературы в начале правления Хрущева. Гранин говорит: –  Я этого не могу забыть. Давайте, прорвитесь на эту дачу, потому что там наверняка что-то осталось. И вот когда мы вошли на закрытую территорию госдачи, нашу машину, естественно, оставили за забором. И другая, специальная машина, которую нам дали, возила нас туда-сюда, в разные места. Первое, что Гранин говорит: –  Едем, где стоял шалаш из металла. Шалаш стоит, и ты все понимаешь, взглянув на место: где сидела Мариэтта Шагинян, где сидел Симонов, где сидел Виктор Некрасов. И кого за кем по порядку Хрущев уничтожал. А потом хлынул дождь, все промокло. Люди были растерзаны. А Хрущев напился так, что его едва держали. И он сказал, едва ворочая языком: –  Мне надо в Ленинград. Вот такая история. Мы ходили по этим дорожкам, там все сохранилось, как при Сталине. К слову, Сталин там был всего один раз, на этой даче. Тут в каком-то санатории узнали, что Гранин приехал сюда, на дачу. Нас уговорили заехать пообедать. Гранин 2 4 –  Сколько тебе лет? – Двадцать. – Значит, вот и командуй. Тебе двадцать, Гайдару было восемнадцать, когда он стал большим командиром. Бери на себя командование. Ну и Гранин взял на себя командование. Конечно, как он сам говорил: – Я махал, в основном, пистолетом, минометы отправил на передовую, потому что не было минометчиков. А пришли минометчики – минометов нет, они где-то на передовой. Вот так я командовал. 17 сентября 1941 года – это особый день в истории нашего города. 17 сентября Гранин прошел пешком от Пулковских высот до Ленинграда. Войска покидали ночью город Пушкин, потому что было распоряжение отступать и предупреждение, что немцы туда войдут уже точно. С Пулковских высот он дошел до Литейного проспекта, до дома Мурузи, где он жил, где жила семья Граниных, пешком. Он не встретил ни наших войск, ни немецких войск. Вообще никого не было. Пустота. Вот об этом есть в фильме, который я сделала о Гранине. Назывался он «Жизнь слишком коротка, чтобы быть несчастным». Он так смотрел на эту жизнь. ДЕВЯТЬ СЕРИЙ О БЛОКАДЕ Под впечатлением от рассказов Сережи Гулина о блокаде и историй других блокадников мы сделали с Даниилом Александровичем Граниным девять фильмов о блокаде. О том, как люди выживали. Это жуткий сериал, жуткий и очень человечный. Потому что один только герой фильма Юра Рябинкин со своим дневником, который нашла журналист Алла 265 Белякова, – это такая сила человеческая! 14-летний мальчик предсказывает, что начнется война. Он анализирует обстановку. Он ходит во Дворец пионеров и все время ведет откровенный дневник. Записывает, что происходит на фронтах, что делается в Ленинграде. Как он ворует у мамы с сестрой кусочки хлеба и как его сгрызает совесть. Мать Юры без него уехала в эвакуацию с дочерью, потому что он не мог подняться с кровати. «Хочу еды!» – каракулями написано. Это были последние, размазанные буквы в дневнике Юры Рябинкина. Он умирает от голода. Его сестра Ира смогла выжить. Алла Белякова с ней дружила. Этот дневник Юры она отдала нам с Граниным, и мы записывали эту историю в Балтийском банке, потому что в этом помещении* располагалась в блокаду квартира Рябинкиных. Дневник Юры Рябинкина читать без слез, без того, чтобы твое дыхание замирало, было невозможно. И его тоже не публиковали. Алле Беляковой не разрешили в свое время в газете «Ленинские искры» его опубликовать, и в «Смене» тоже не разрешили. Девять серий мы сделали с Граниным, этих серий еще можно делать девятьсот, тысячу и больше. Потому что существуют дневники, существуют самые разные истории, которые сохраняются у людей. И никогда не знаешь, какой ответ получишь на свой вопрос о блокаде. У всех она была разная, у всех. Самый был страшный случай, когда женщина пришла к Гранину домой и просит: –  Примите меня у себя дома. А Гранин с Алесем Адамовичем, когда они собирали материал для «Блокадной книги», завели комнатку, где *  Санкт-Петербург, 7-я линия Васильевского острова, дом 54. 2 7 Таких случаев было много в Ленинграде в блокаду. Но Гранин не мог ей сказать, что она была права или еще что-то. Как мог, он ее утешил. И очень завуалированно этот кусочек взял в «Блокадную книгу». Каждый отдельно переживал эту блокаду. Каждый. Ради этих правдивых историй я начала работать с Граниным. Я тоже по коммуналкам ходила, у меня хранится мой «блокадный» блокнот, мои записи. Исходники все хранятся. Им цены нет. Потому что это рассказывали простые люди. Как люди умели держаться, как люди помогали друг другу. «ЗАПРЕТНАЯ ГЛАВА» Вот Гранин и Алесь Адамович написали «Блокадную книгу», но сколько всего осталось за кадром, не опубликовано. Эту книгу печатал Твардовский в журнале, но она вышла без «Запретной главы». Мы ее так окрестили: «Запретная глава» – это глава, где говорилось о руководителях, о том, как они себя вели. Где говорилось о том, что делали с руководителями потом. Эту главу вообще долго не печатали. Наш Ленинградский обком стоял на позициях Ленина и сор из избы не выносил. Естественно, все, наоборот, говорили, что во всем виноваты ленинградские руководители. Сталин тут ни при чем, Сталин в Москве. Вот они тут самоуправствовали и насамоуправствовали. Все это было в «Запретной главе». И там было про московское бегство 17 октября, про то, как в город Ленинград немцы спокойно могли войти, но Гитлер не разрешил, потому что часть танков и соединений отправил брать Москву. Во время блокады очень большое значение имел Косыгин. Он возглавлял ГКО – Государственный комитет 268 обороны, курировал Ленинград. И курировал все. Вот никто не пишет о том, что Косыгин придумал Дорогу жизни. Общепринятая версия была: придумала Дорогу жизни партия. Долго добивались того, чтобы Косыгин принял Гранина и Алеся Адамовича. Косыгин сказал: –  Алеся Адамовича мне не надо, пусть в Белоруссии рассказывает, Гранина я приму. Принял, и они начали разговаривать. Косыгин рассказывал о том, как 16, 17 и 18 октября 1941 года из Кремля все сбежали, он был практически один. Он бегал по разным кабинетам, снимал трубки, чтобы все понимали, что Кремль не пустой. В Москве в этот день все руководство повело себя очень нехорошо. Не то что здесь, в Ленинграде, никто не бежал отсюда. Гранин попросил рассказать о том, как проходила эвакуация, потому что эвакуировал город Косыгин. Гранин ему задал вопрос: –  А как вы эвакуировали людей и станки? Он говорит: –  Так и эвакуировал. Людей и станки. Дорогу жизни придумал он, а где прочитать про это? Где есть хоть один фильм о том, что придумал эту Дорогу жизни через Ладогу Косыгин? Печатались брежневские подвиги, которых не было. Косыгин боялся, и он никогда ничего не рассказывал… Вот я, как журналист, каюсь. Я должна была рассказать до конца о Косыгине, когда больше о нем узнала. Я приехала делать первый блокадный сериал в наш городской архив и говорю: 2 4 Тут такое началось, что решили от греха подальше дать все серии в эфир. «ПОКОЛЕНИЕ, УХОДЯЩЕЕ В ВЕЧНОСТЬ» Был у меня очень интересный будильник, он складывался, и получалась маленькая коробочка малинового цвета. Его отец мой до войны привез из Испании. Он весь сломанный был. Наверное, это мои руки поработали, я его сломала. Но меня никогда за это не ругали. Мы делали фильм «Поколение, уходящее в вечность», о Николае Никулине – лучшем эрмитажнике. Он был в войну простым окопником. На съемках нам встретились ребята-поисковики, которые поднимают из земли наших солдат, погибших во время войны. Такие хорошие ребята. И один из них говорит: –  Я собираю любые старые часы, нет ли у вас каких- нибудь часов? Я говорю: –  Есть. У меня есть испанский складной дорожный будильник. Так я нашла будильнику применение. Я отдала его, и нисколько не жалею. Когда видишь ребят, которые все по косточкам поднимают, раскладывают, потом разыскивают родных, этому благородному делу просто кланяешься. 106-й километр, Погостье. Страшнее трудно что-либо придумать. Поклонный крест теперь там стоит. Есть такой замечательный православный батюшка Вячеслав, он служит в церкви и с поисковиками работает. С ребятами, которые поднимают тела погибших. Они пытаются кого-то найти, пытаются похоронить. Мне сказал один поисковик из Гатчины: 275 – Когда находишь медальон, смотришь на него – а там фамилия написана. И открывается черный занавес неизвестности. И у тебя есть надежда сообщить родным, что с честью воевал их сын, брат, муж. Я провела восемь месяцев на Волховском фронте, делая фильм «Поколение, уходящее в вечность». И я видела, какой ценой досталась победа. Как стояли насмерть наши солдаты, чтобы не впустить в город фашистов. Настоящие цифры погибших не объявляют. Люди понимают, что, на самом деле, как и на Пискаревке больше лежит людей, чем названа цифра для Нюрн бергского процесса, так и в остальных местах. Блокада и Ленинград – они навечно связаны и навсегда останутся в памяти. «Поколение, уходящее в вечность» – это по-настоящему первый мой большой фильм был. Даже не «Гранин», даже не «Дворцы взорвать и уходить». Я до безумия боялась, когда мне сказали, что надо сделать о Гранине фильм, а потом – что надо сделать о Никулине фильм. Никулина я живым никогда не видела, хотя снимала миллион раз в Эрмитаже. Снимала – и не встретилась с Никулиным. Он не любил сниматься. И от него ничего почти не осталось, чтобы можно было показать его говорящего. подняла всех знакомых в городе в поисках хроники. А те по другим цепочкам передавали, что я ищу интервью с Никулиным. В один из дней раздается звонок. Звонит режиссер, который живет в Израиле. Он говорит: –  Я приезжаю в Россию. Мне сказали, что вы ищете хоть что-нибудь, сказанное Никулиным. Я говорю: 2 9 С дочерью Героя Советского Союза мы записали интервью. Она рассказала про отца. С Никулиным они познакомились уже после войны. И вэхаэсную кассету с того показа он передал дочери со словами: –  Храни, пригодится тебе. И пригодилась. Мы перемонтировали мой фильм, вставляя все синхроны Никулина. Все семь вместили. Плюс те, которые собрали раньше из «Исповеди». Фильм получился. Получился за счет той правды, которую рассказывал Никулин. И это совсем не было похоже на то, что было написано в «Кавалере Золотой Звезды». Я сравнивала уже потом двух ленинградцев: Никулина и Сергея Гулина. Они чем-то были похожи по характеру – вот некоторой отстраненностью своей от этого мира… ГУЛИН. ВТОРАЯ ВСТРЕЧА Однажды на Невском проспекте я сталкиваюсь с Серегой Гулиным, который хватает меня и говорит: –  Больше я тебя не отпущу. Хватит бегать. А я и не собиралась отпускаться. Он меня держит, а я такая счастливая: –  Сережка! Господи! Вот надо же, встретились! Мы сели, стали разговаривать. Он говорит: –  Все, идем в ЗАГС. – Как идем в ЗАГС? Там же документы какие-то нужны. –  Я узнал, какие документы, я уже давно тебя ищу. Значит, так, садимся в такси, заезжаем к тебе, забираем документы. А мои у меня в кармане. И мы идем в ЗАГС. –  А кто нас распишет-то? Ведь там надо ждать месяц, или два, или три. 280 Он говорит: –  Нет, мы должны сегодня расписаться. –  Ладно, сейчас я позвоню. Я позвонила Олегу Веряскину, он тоже со мной на телевидении, на Чапыгина работал. Олег смог договориться, чтобы нас немедленно сделали мужем и женой. Выяснилось, что для этого нам нужно идти в Первый дворец бракосочетаний – наверное, один из самых красивых дворцов, который первым был открыт. Мы помчались туда, заехав за всякими бумажками, паспортами. И примчались вчетвером: Олег, его жена Тамара Веряскина, я и Сережа. Мы какие-то подарки купили, деньги приготовили, все как полагается. Примчались, нам говорят: –  Идите к директору. И не обращайте внимания на уборку, там в какой-нибудь гостиной вас просто оформят. Вы немножко подождете. Мы идем, а всюду что-то красят, стоят леса какие-то до самого верха белой лестницы. Идет какой-то грандиозный ремонт или реставрация. Директриса дворца бракосочетаний говорит: –  Не обращайте внимания, сидите вот здесь, в углу, в гостиной. Сейчас принесем ваши документы. Я не могу назвать вам человека, очень масштабного и очень влиятельного, чья свадьба должна была быть на следующий день, вот для этого и мылся дворец. Мы сидим. Полчаса проходит, никто не идет. Дальше идет время. Веряскины пошли выяснять, что случилось. Открывается дверь, Веряскиных отталкивают. И выходят в рабочей одежде мужчины и женщины. У кого кисть с краской и ведро. У кого какие-то скребки. Части лесов металлические в руках. Все вооружены и очень опасны. Они обращаются ко мне: 2 5 Мне удавалось разговорить даже самых неразговорчивых молодых чукчанок, а вот узнать у геолога о каких-то потерях, о том, как кто-то погиб, почему не вернулся, – не получалось. Не рассказывали они и о том, как приходилось тащить на себе невероятное количество оборудования, потому что вертолет передал: «Прилечу через три часа», – а потом исчезал на две недели. И ребята грузили все на себя. И не роптали, никогда не роптали. «МОИХ ПУТЕЙ, МОЕЙ ДУШИ НИКТО НЕ ЗНАЕТ, КРОМЕ БОГА…» Работа геолога – это хождение. Сергей Гулин ходил хорошо и любил ходить. А я вот гулять не люблю, и это, пожалуй, было единственное, что нас не объединяло. Он все время звал меня куда-нибудь походить, а я предпочитала лежа почитать что-нибудь или пописать. Да и вообще, я занималась телевидением. Мне больше ничего не надо было. К сожалению, наша жизнь с Сергеем тоже не была долгой для Сергея. Я сделала все для того, чтобы он успел, сняв гриф секретности, проехать со мной по многим городам Европы. Особенно мы любили ездить в Италию. Мне так хотелось все это ему показать, потому что у него на это не было ни денег, ни возможностей из-за секретности его работы. И вот в очередной раз я сделала какой-то проект, и мы поехали на остров Искья в пятый раз подряд. Это небольшой остров, всего сорок шесть квадратных километров. Поздно вечером прилетели в Неаполь. Доплыли до гостиницы, в которой останавливались уже пятый год подряд. Нас там все знали, и мы там всех знали. 286 Вечером какая-то непогода началась, немного дождичек. Хорошо, что Надя Коробенко с нами поехала, она никогда не была в Италии. Утром мы позавтракали и пошли к морю. Надя попросила, чтобы я показала ей источники. Там можно купаться, там джакузи. Сережа пошел прямо к морю, а мы с Надей – в бассейн. И вдруг бежит какой-то человек, что-то кричит. Надя побежала за этим человеком. А я наблюдаю, что там какая- то толпа собирается. И стало беспокойно. Я тоже побежала к морю. И выяснилось, что умер Сережа. Стоя. Он не успел ступить в море. Просто камнем упал. Мгновенно приехала реанимация. Реаниматологитальянец был среди отдыхающих, но он помочь не смог. Сережи уже не стало. И так у него все было не так уж сладко в этой жизни, и вдруг вот такая нелепая смерть, стоя. Ехали в рай, а попали в ад. Я помню, когда мы уходили, он перекрестил дверь нашей квартиры в Петербурге. Он верующий человек был. Перекрестил дом, в который ему не суждено было уже вернуться… Я, обняв Сергея, сидела три часа на пляже. Ждала. Потом тело Сергея увезли в какой-то госпиталь, меня не пустили туда. И даже не показали, куда его везут, сказали, что иначе мы увезем его совсем в другой город. Италия очень бюрократическая страна, и я понимала, что не скоро увезу отсюда Сергея. Меня предупредили: «Вы полетите назад месяца через полтора». Я поняла, что полетят, видимо, два гроба. Я не выдержала бы этого всего. Я как невменяемая была. Я позвонила Добродееву. Но, слава Богу, вмешалась Ира Никитина, жена Сергея Леонидовича Шумакова. Шумаков позвонил мне и сказал: – Сейчас вам позвонит Ирочка и все скажет. Не плачьте, подождите. Все поможем. 2 8 ной, и каждую неделю мы с моей сестрой Ириной ходим туда на панихиду. «Моих путей, моей души никто не знает, кроме Бога» – это любимые Сережины строчки стихов из Бунина. Действительно, никто не знает, кроме Бога, почему он так рано ушел. УПАЛ АРХИВ После смерти Сергея остались воспоминания. И ко гда они совершенно сконцентрировались, я поняла: надо, чтобы память эта была увековечена. И тут свалился с антресолей архив… Было жарко, мы с сестрой решили достать с антресолей вентилятор, и разорвался какой-то старый мешок. Нам на голову, на плечи посыпались фотографии, письма, вырезки из газет. Это был какой-то просто потоп сверху и впечатление, что потолок проломился. Вспомнилось, как когда-то давно, в Певеке, мы лезли на сыпучую сопку и боялись, что она осыплется вместе с нами. А тут высота потолка – 4,40, антресоли высоко. И все это шло и шло на нас. Вот когда все осыпалось, мы потихоньку с Ириной все это начали разбирать. Газеты, триста штук, телеграммы, письма. А фотографий уйма просто. Мы поняли, что у нас в руках замечательные письма. Я не говорю про газеты, про записки. Я не говорю про телеграммы с приказами прислать материал о выполнении бригадой коммунистического труда такого-то плана и так далее. Смешные телеграммы, сейчас они выглядят просто какими-то несусветными. Как будто из какого-то научно-фантастического рассказа. Так вот, ценнее всего оказались письма геологов. И среди них были письма Олега Куваева. 289 Когда я уезжала с Чукотки, мы заказали на каком-то комбинате огромный ящик-контейнер, из досок сделанный. Тяжеленный ящик. Нагрузили туда все мои книги. Туда же я еще запихнула две оленьи шкуры и весь свой чукотский архив: газеты, фотографии, письма. Ящик из моего барака увезли в порт. Там подъемным краном опустили на корабль. И почти вокруг всей страны по Северному морскому пути этот ящик огромный шел в Ленинград. способом сохранился архив. И это богатство упало с антресолей. Я считаю, что любой архив – это действительно богатство, оно часто дороже золота бывает. И вот мы поставили стол прямо в коридорчике. Разделили все на две большие кучи, кто что читает. Потом поменялись и обменялись информацией. Письма Олега Куваева – это жизнь его молодая, рассказанная им самим. Он тогда думал о том, чтобы бросить геофизику и стать настоящим писателем. И это было мучительное становление. И весь этот процесс он выплеснул в письма, которые приходили ко мне, которые я читала и которые я критиковала, потому что я не принимала его версию с писательством. Мне казалось, что это не так интересно. А вот его роль блестящего геофизика, который умеет любую интересную экспедицию придумать, – она мне нравилась. Письма Олега – вдоль, поперек по листу, везде написано, но ни в одном письме не стоит даты. Ни даты, ни года – ничего. Просто из какого-то внеземного пространства приходили эти письма. Я ежедневно ходила на почту в Певеке. Потому что я то отправляла свои материалы, то получала телеграммы. Иногда это была целая пачка. Все отделы присылали «Советской Чукотке» свои задания. И от Куваева, кото2 5 КОРОЛЕВ Мы полетели на Чукотку, но до того мы поехали в Королев. Это была трудная дорога. Королев – небольшой городок, почти Москва уже. Маленькое кладбище с небольшим камнем, который привезли люди с Чукотки на могилу, когда Олег умер*. Кладбище такое не очень красивое. Я принесла на его могилу цветы… Олег всегда мне дарил незабудки, огромными охапками. Где он их собирал в тундре, я не знаю. Но если это был букет, это был огромный букет. Когда он держал у лица этот букет незабудок, то глаза у него были ровно такого же цвета, как незабудки. Абсолютно голубые красивые глаза. Таких, как Олег, наверное, на свете по пальцам пересчитать, несколько человек среди всех народов и наций. Удивительный человек! Из очень простой семьи, мать – сельская учительница, отец – станционный смотритель. Что проще может быть? А такого парня хорошего воспитали. Он брался за любую, самую тяжелую работу. Такой был человек. Такой был веселый, отзывчивый. Он стольким людям помогал. Мы с большим трудом нашли подъезд, откуда Олега проводили на кладбище. Где он писал, где он трудился над всеми своими последними произведениями. Спустя шестьдесят лет в Королеве я увидела то, что могла увидеть двадцать пятого сентября шестьдесят первого года… На четвертом этаже дверь. Я стояла, смотрела на нее и представляла, как Олег в этой квартире ждал моего *  В подмосковном Королеве на его могиле лежат камень и корабельная цепь. Друзьям Куваева с большим трудом удалось переправить их на материк из Певека. На камне изображены геологический молоток и гусиное перо. 296 звонка, моей телеграммы, меня на такси. Как он ходил там, по этой комнате. Он ждал меня, что я приеду, что мы встретимся и подумаем о том, что будем вместе делать. А я не хотела «вместе», ни с кем. Я хотела стать журналистом самостоятельно! Я прижалась лбом к этой двери. Я понимала, что тогда потеряла друга. В мужья он мне не годился, у меня к нему были другие чувства. Друг он был настоящий. Папа, мама и все остальные хорошие родственники совмещались в этом человеке. И я знала, что, случись хоть капелька трудностей, он тут же прискачет, и все будет хорошо. А я тогда не приехала, я не позвонила. И, быть может, тогда пропустила что-то самое главное в своей жизни. Он понимал, что я хоть и поклялась, по его настоятельной просьбе, выйти за него замуж, но всячески тормозила. Говорила: –  Еще успеется. Я никак не могла выйти за него замуж, потому что любила другого человека. Надо было как-то сохранить дружбу, это зависело, конечно, от меня. А я вместо этого, как говорится, хлопнула башмачком по асфальту и поехала не в Королев, а в Ленинград. Я помню, как он ломал спичечный коробок, как сказал: –  Однажды все узнают, какой я гениальный. Потому что я напишу гениальный роман о спичечном коробке. Он говорил это с таким надрывом, что чувствовалось: это все из самого сердца идет. А я посмеялась над этим. Ну подумаешь, он напишет о спичечном коробке! А он создал «Территорию»… Боже мой, страшно подумать, что столько времени я не приезжала сюда для того, чтобы увидеть книги Куваева, для того, чтобы зайти в его кабинет, где написан его знаменитый роман «Территория» и множество рассказов. 2 9 Он все время мне в письмах писал: «Надо набивать, набивать руку». И он ее набивал, но только времени у него было в запасе очень мало. Я вернулась в Петербург и пришла в Дом книги на Нев с ком проспекте. Прошу: –  Дайте что-нибудь куваевское. Мне выдали последние три книжки «Территории» в бумажном переплете со словами: –  Вы знаете, когда Куваев поступает в Дом книги, его расхватывают в течение дня. Он никогда не лежит на полках. Мы даже заказы у вас на его какие-то книги принять не можем. Потому что это исчезает мгновенно. ЧУКОТКА 60 ЛЕТ СПУСТЯ Через 60 лет я приехала на Чукотку. Так хорошо на душе. Потому что ты увидел вечность. Это как будто другая планета. Из современной телевизионной хроники я знала, что того Певека, в котором я жила, мне никогда не найти. Он как будто унесенный ветром, больше нет его. Но что делало для меня все равно привлекательной эту поездку на Чукотку? То, что океан-то не унесешь. И что нас ждут, несомненно, рассветы и закаты. На самом деле, вот откуда они взялись в северной, самой северной точке нашей страны, эти рассветы и закаты? Как будто ты плывешь среди южного океана. Что-то сверкает, что-то переливается, цвета: оранжевый, желтый, зеленый. Иногда что-то черненькое – тучка какая-то залетит. Это непередаваемо. Полное ощущение, что ты попал на другую планету. Я могу сейчас объясняться в любви Чукотке – не знаю, сколько времени. Я влюбилась в нее заново. Когда ты видишь эти сопки, они все разного цвета. Едешь по 300 бездорожью. Где-то грунтовая дорога, где-то распадки, где-то перевалы, через которые – чуть-чуть, и машина может скатиться вниз. Наша любимая съемочная бригада позволила себе на одном колымском перевале отстать от нас. Жду. Полчаса, час. Ночь глубокая, а их нет. Мы испугались, ведь перевал. Он состоит из всяких загогулин, там сыпучка. Там сопки подступают прямо, иногда на короткое совсем расстояньице. испугались, что с ними что-то произошло. Вернулись. Вдруг среди ночи откуда-то выползает один-единственный лучик. И кого высвечивает этот лучик? Нашего режиссера и нашего оператора. Они сидят, ковыряются, какие-то шишечки нашли. Махонькие низкорослые деревья и маленький ледничок. Я стала кричать: –  Как же можно так! Я за вас отвечаю! Здесь же свалиться можно! Они мне помахали рукой и продолжили заниматься тем, чем занимались. Снимать березку в палец высотой. Ледничок изучать, что там у него. Что под ним лежит, что над ним стоит. На Чукотке не перестаешь любоваться природой. Ко гда ты видишь чукотские цветы, это не какая-то огромная поляна. Они клочковатостью растут. Крупный иван-чай. Потом еще какие-то цветы, на флоксы похожие и на колокольчики. Такое разнообразие! Свой ковер у каждого цветка по отдельности. Но все невысокое. Я рассказала уже, как когда-то в Магаданском обкоме я воевала с охранником. У меня был на руках диплом, только что полученный в Ленинградском университете, что я окончила филологический факультет, отделение журналистики, и направляюсь в Магадан на радио. Я же 3 … ПОСЛЕСЛОВИЕ Бэлла Куркова. Она не пятое колесо (была такая живая, острая передача на Ленинградском ТВ). Бэлка, как ее называли друзья, для меня осталась удивительно живой, подчас ранимой, обаятельной женщиной. журналист, умеющий ценить правду, политик, друг. Она всегда была на грани срыва, борясь с несправедливостью. Ее любили и ненавидели. Она же терпела и никого не предавала. Ее – увы, последние – письма о молодости, о любви, о Чукотке – это удивительное откровение, как и сама книга. А ее фильм о Данииле Гранине? Уверен, Даниил Александрович, с которым мы дружили, оценил бы его. Нас с Бэллой связывали очень теплые отношения, и она всегда была рядом, когда я был при власти и особенно когда ее покинул. Книга хорошая, честная, читаемая. С. В. Степашин, Президент Российского книжного союза СОДЕРЖАНИЕ ............................................................. 13 Вместо предисловия ЧАСТЬ ПЕРВАЯ «Я на Чукотку хочу, понимаете?» ........................................... 17 Под грифом «секретно» .......................................................... 22 Фальшивые ноты.................................................................... 24 Гипербореец............................................................................. 31 Осенний слет........................................................................... 35 Чемоданов .............................................................................. 39 «Я у вас всему учусь».............................................................. 44 Не с кем поговорить ............................................................... 47 Улановой не выйдет................................................................. 55 Чукотки в списке нет............................................................... 66 Олег Куваев............................................................................. 71 Шефство................................................................................. 75 Таежный Байрон..................................................................... 78 Нет дорог ................................................................................ 82 Блокадная память.................................................................... 85 Эпоха рыцарства..................................................................... 91 Клубника в собственном соку.................................................. 94 Кожанка, рок-н-ролл и красные туфли.................................... 98 Южак.................................................................................... 101 3